Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

на слова Блока) и у рояля – Щербачев во всех трех отделениях. Лучше всех были: Верховский, Щеголева, Дорлиак (прекрасно пела) и Щербачев. Публика – верх культурности, и знакомые Щербачева и Дорлиак – верх элегантности. Чаепитие вышло тоже очень просто, хорошо и уютно. Ахматова мне опять очень понравилась: она несомненно умна, чутка, изящна и горда при полной простоте и скромности; такой она опять была вчера. И лицо у нее прекрасно: сине-серые грустные глаза, детские и вместе горькие (с горькой складкой у углов) губы. Старичок Сологуб, давно сердитый на Пушкинский Дом, вчера под конец совсем смягчился и обещал написать мне в альбом стихотворение.

Но измучились мы порядком с этим вечером266!

8/IX. Вчера был у меня Кони. Хотя я и думала, что он зайдет, но, по обыкновению, сконфузилась и была глупа. Помешали посторонние, особенно бедняжка А., которая несла свой больной, хотя и талантливый вздор.

10/IX. Ляпунов несколько раз приходил в Пушкинский Дом, собственно, к В. Д. Комаровой, и работал над какими-то письмами из стасовского архива. Варвара Дмитриевна познакомила нас. В среду, 6-го, Сергей Михайлович пришел опять. Комаровой не было; я разговорилась с ним о чем-то, а потом попросила его дать что-нибудь в мой альбом. Я думала, что Ляпунов напишет какую-нибудь строчку из своих старых произведений, и, конечно, на большее не надеялась. Мое удивление и, конечно, удовольствие были очень велики, когда, придя к нему через несколько времени за альбомом, я застала его за большим им тут же разлинованным для нот листом бумаги, в который он быстро-быстро вписывал нотные крючки, а перед ним лежал альбом, раскрытый на стихотворении Ахматовой «Смуглый отрок…». «Я вдохновился и пишу вам новый романс», – с улыбкой, немного шепелявя, ответил Ляпунов на мой немой вопрос. Таким образом, романс его, посвященный Пушкинскому Дому, был написан в какой-нибудь час времени тут же, в стенах Академии, в самом Пушкинском Доме267.

А дня за три до нашего Блоковского вечера стучится ко мне кто-то. Открываю – передо мной молодой человек простоватого вида, некрасивый, в старой куртке и порыжелой фуражке с каким-то техническим значком. – «Рождественский, – представился он мне, пытаясь пройти, но я, не сообразив сразу, что за Рождественский, не особенно стремилась впустить его, т. к. сама была в шляпе, готовясь к выходу. – Я хотел бы написать вам в альбом, о котором мне говорил Ю. Н. Верховский, стихотворение, которое относится к этому Дому и в котором я, совершенно случайно, затронул почти одновременно с Верховским одну и ту же тему». – «А, очень рада, пожалуйте», – оставалось мне только сказать, пропуская неожиданного гостя.

Рассказ этот подтвердил мне потом и Верховский. Оказывается, действительно, он услышал на одном из собраний «Звучащей раковины»268 эти стихи Рождественского (уже после того, как его собственные стихи были уже у меня в альбоме) и рассказал ему о совпадении, посоветовав явиться ко мне и записать эти стихи в альбом, что Рождественский и сделал269. За несколько минут, пока Рождественский сидел у меня, я успела заметить, что он еще очень молод, застенчив и в общем – оставляет хорошее впечатление; дальнейший разговор по дороге в Академию показал, что он и достаточно культурен (ученик Венгерова по пушкинскому семинарию).

Вчера милый Верховский принес мне стихи Бородаевского270 и читал их целый вечер. Какой это прекрасный поэт и как странно, что он никому не известен! А между тем настоящий, большой, не уступающий, пожалуй, Брюсову, а кое в чем, может быть, даже и превосходящий его! И я до вчерашнего дня понятия об нем не имела. Впрочем, я ведь вообще крайне невежественна. Вот Маша271, та, наверное, знает и Бородаевского, и Верховского, а я даже Верховского знаю, кажется, только по двум стихотворениям, написанным им в мои альбомы. Зато самого его успела узнать как милого, тонкого, культурного, добродушного с маленькой хитрецой, деликатного, умного, способного и чисто русского лежебоку-байбака272.

11/IX. Была у Сологуба с альбомом. Своеобразный старик, но действительно, верно, добрый, хороший, честный. Его задело стихотворение А. Белого «О, не летающие…»273, и он долго говорил по его поводу, об нем и о самом авторе. «Это что ж, вас всех имел он в виду, когда говорил: “Вы – переломанные жерди…”?» – так начал Федор Кузьмич. Я ответила, что мы тоже в шутку говорили между собой, что это стихотворение – об нас, но тем не менее тем из нас, кому я показывала альбом, стихотворение очень понравилось, и в конце концов мы его все-таки не отнесли к себе, считая себя – «летающими».

– Это кто ж такие «летающие»? Все эти грабители, разбойники, убийцы, которые могут убивать, грабить и презирать тех, у кого «совесть чиста» и «повесть спокойна», то есть настоящих людей, тех, которые создают жизнь и копят ее ценности?..

Когда я изложила свое понимание стихотворения и добавила при этом, что Белый написал его до того, когда я принесла ему альбом, и не зная ничего о существовании альбома, так что автор именно к нам, членам учреждения, которому альбом предназначен, его не относил и, значит, не имел намерения нас им обругать, – на последнее Ф. К. ничего не ответил, а на первое опять разразился суровой филиппикой. «Истинно великие люди никогда не презирают простых людей за то, что у них повесть спокойна и совесть чиста; Пушкин, например, умел ценить их, и Машу из “Капитанской дочки”, и Полину из “Пиковой дамы”, и Наташу из “Домика в Коломне”, и вообще всех простых и скромных обывателей. А кто дал Белому это право, и не тем ли он велик, что всюду кричит о своем величии, о том, что ему издатели мало платят, что ему не дают работать и пр. И кто ему сказал, что обыватель “к тверди не подымает глаз”? вероятно, он делает это чаще и благоговейнее, чем сам Белый и все эти “летающие” грабители, разбойники, убийцы, святотатцы, которые не так еще грабили, оскорбляли и убивали всех истинных, честных, благородных людей со спокойной повестью и чистой совестью. И что за выражение: “не упадет огонь Сент-Эльма”? Во-первых, огни святого Эльма не падают, а без всякого падения откуда бы то ни было начинают светить на верхушках мачт корабля в море; затем – огонь святого Эльма не бывает, а бывают огни святого Эльма; наконец, что за коверкание русского языка: Сент-Эльма? Это все равно что он сказал бы об апостоле: послание Сен-Павла, или: я видел