Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

идеология с помощью пролетарской культуры уже настолько укрепилась в нас (в широком смысле), что ни старые формы жизни, ни прежнее умонастроение в России – невозможны, какие бы еще перевороты ее ни ожидали. И счастливы те из нас, стариков, кто держит голову повернутой вперед, в будущее, не оглядываясь на милое прошлое, и – в особенности – не тоскуя о том, что невозможно вернуть.

Книга Львова-Рогачевского «Поэзия новой России»216 помогла мне до известной степени узнать, что такое Клюев, Есенин и др., которых я до сих пор знала по фамилии, но понять их поэзию – отказывалась. По крайней мере, теперь мне понятен путь, по которому надо подходить к ним.

10 октября. Талантливый кружок словесников собрался в Зубовском институте. Жирмунский ли их объединил, или это объединение идет от первоисточника – из университетского семинария – не знаю, но только делают они интересную и полезную для науки, хотя, может быть, и слишком узкую, по мнению некоторых старых ученых, работу; делают ее бодро, молодо, талантливо. Они применяют новые ученые методы, стремятся поставить словесность на новый путь, отчасти указанный Веселовским, и поучиться у них есть чему. Есть среди них и совсем оригинальные дарования, как Виктор Шкловский, маленький гений; есть и более обычные, как сам Жирмунский; есть и не вполне еще выяснившиеся – как Виноградов. Последний открывает своими этюдами о Гоголе новую страницу в изучении этого крупного, причудливого художника. До сих пор так тщательно изучался в русской словесной науке только Пушкин в кругу многочисленных уже в наши дни пушкинистов; Виноградовым начнется, вероятно, плеяда гогелианцев; во всяком случае, после работ Виноградова изучение Гоголя не может продолжаться по прежнему пути217.

Все эти явления на фоне и в связи с нашей революцией заставляют подумать о многом.

Не знаю, отметил ли кто-нибудь положение Толстого относительно революции, аналогичное положению Руссо накануне Великой французской революции. Вообще-то аналогии между обоими моралистами-мыслителями проводились неоднократно, но интересно бы осветить учение Толстого именно с этой точки зрения как если не предвестника, то предшественника революции, его призывы к естественному состоянию, отрицание цивилизации и умственные заповеди братства и любви накануне коренной ломки старой культуры, цивилизации и попыток практического проведения в жизнь начал естественного общежития (наши «коммуны»).

Богатое время. Только как оно нас, стариков, изломало!

12 октября. Отправилась наконец с альбомом к Горькому: Кронверкский, 23, кв. 5. Какой-то мальчик указал мне дверь под воротами. 4‑й этаж. Лестница темная, узкая, грязная. Дверь – прямо в кухню. Оказывается, попала по черному ходу. В кухне – 4 или 5 молоденьких девиц разного вида, и попроще, в длинных белых фартуках, и понаряднее, с локонами и бантиками. Все они хлопотали возле плиты, что-то терли на тарелках, мешали в кастрюлях. Среди них я заметила очень приличную даму, пожилую, в золотых очках. Девицы имели вид очень развязный, чтобы не сказать больше, особенно та, которая со мною разговаривала, хорошенькая брюнетка, нарядно одетая и причесанная. В общем – тип не то камеристок, не то поклонниц фаворита из народа.218 Брюнетка объявила мне, что Алексей Максимович никого не принимает сегодня, и потом только объяснила, что он лежит, нездоров, и сегодня – с дороги. Очевидно, из Москвы, куда, по слухам, ездил хлопотать о заграничном паспорте. На мой вопрос, когда его можно увидеть и долго ли Алексей М[аксимович] пробудет в Петербурге, она объявила, что ничего не известно, может быть, дня два-три, и чтобы я пришла завтра, «если Алексей Максимович не будет лежать…» Что ж, попробую завтра. На всякий случай надо заготовить письмо219.

На пути домой прочла на Троицком мосту вот какой (печатный) литературный документ:

«Об’явление.

Три миллиона (3 000 000) рублей

тому, кто укажет, где находится больная женщина, ушедшая из дому 23‑го сентября, худая, брюнетка, лет 40, черные волосы, большие глаза, небольшого роста, обручальное кольцо на руке; была одета в темно-красный костюм с черным, серое пальто, черная шелковая шляпа, серые валенки. Имя —

Анастасия Николаевна.

Сообщить: по адресу – В[асильевский] О[стров]. 10 линия, д. 5, кв. 1.

Федору Сологубу. Тел. 2-23».

Ничего не забыл, и «большие глаза»! Об исчезновении Чеботаревской я услышала тогда же. Говорят, она последнее время была не вполне вменяема, к ней даже было приглашено особое лицо для присмотра. Предполагают самоубийство. Были приглашены водолазы, но ничего не обнаружили220.

14 октября. Потапенко написал пьесу на самую животрепещущую тему: «Ряса». Идет она в Народном доме и, по-видимому, вызвала большой интерес, потому что народу у кассы порядочно (я второй раз заходила в кассу: первый раз касса была закрыта, но публика осталась ожидать открытия ее; сегодня – билет получила). На афише сказано, что пьеса, не оскорбляя религиозного чувства, изображает впервые на сцене быт духовенства. Посмотрим221.

27/X. Пьеса старомодная, слабая, но публики было полно и смотрела она с большим интересом и вниманием.

Горький не отзывается, хотя и марку на ответ приложила.

Собралась, наконец, сегодня к Кони и впервые говорила с ним.

Принял он меня за письменным столом, в красном халате и пестрой ермолке на голове. Не то сухо, не то сурово.

– Разрешите отнять у вас несколько минут, – начала я, – я задержу вас недолго…

– Несколько минут – готов: я сегодня занят, у меня вечером лекция.

В нескольких словах я изложила ему цель своего визита. Начала с того, что меня заинтересовал рассказ его о Некрасове, слышанный мною на открытии некрасовского семинария222, и я хотела бы знать, не встречал ли он когда-нибудь у Некрасова Писарева и не слыхал ли от него что-нибудь о том, как и почему состоялось приглашение Писарева в «Отечественные записки». Оказывается, Кони не только никогда не видел Писарева, не говорил об нем с Некрасовым, но даже и того факта, что Писарев сотрудничал вместе с Некрасовым – не знал вовсе. Узнав, что я занимаюсь Писаревым, Кони рассказал, что, когда он был несколько раз в Дублине вместе с Гончаровым и одна из улиц Дублина была названа Гончаровской, он, Кони, предлагал другую назвать Писаревской в память смерти там Писарева223. Поговорив еще немного о разных вещах, я попросила Кони на прощанье написать что-нибудь в альбом224. Когда и это было сделано, я собралась уходить.

– Не хотите ли вы прийти сегодня на лекцию, которую я читаю о докторе Гаазе? – спросил вдруг Анатолий Федорович.

Я поблагодарила его и отказалась, сказав, что у меня спешная работа к 1‑му.

– А