Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Блока совсем неправильно, вернее, я не понимала его вовсе, потому что я не знала его произведений за исключением «Балаганчика», «Незнакомки», «Розы и Креста» и, в последний год, – «Двенадцати» и «Скифов». Два последних произведения и открыли мне глаза на Блока, после чего я все собиралась купить его и читать, потому что читать поэтов по чужим книгам очень не люблю, – да денег не было… Прав Коплан: из современных поэтов он – «единственный». И по наружности, и по манерам, не говоря о характере и силе творчества. Бальмонт и Брюсов – только предтечи Блока, вопреки словам Бальмонта205; Кузьмин – талантливый ребенок, при этом часто – патологически извращенный (этим грешен, впрочем, и Брюсов); Белый – для меня пустая страница, он ничего не говорит ни моему уму, ни сердцу. Изредка только возбуждает какую-то глухонемую импрессию, но проникнуть в его поэзию и душу – отказываюсь. Наружность его, когда он стоял над могилой Блока на холме с белым крестом в руке (розы и крест от артистов Гайдебурова), с глазами, летающими, как синие птицы, с большой лысиной, окруженной венчиком седых вьющихся волос, в верблюжьей куртке и с серьезным, неулыбающимся лицом, – была живописна и могла послужить моделью для пророка, проповедника, евангелиста; но тот же Белый у себя дома в порыжелом пиджаке, в такой же ермолке, вроде тех, какие носят ксендзы на картинах фламандцев, с вычурно-любезными и суетливыми манерами, ужимками и улыбкой, – делает впечатление шарлатана, фигляра; на нем незаметно внешнее воспитание, нет и внутреннего, самовоспитания, которое является даром судьбы натуре избранной; вот у Блока, например, было и то и другое: благородство внешних манер, внутреннее достоинство и гордая скромность, что вызывало невольное уважение к нему. Белый – суетлив, вычурен и не оставляет впечатления. Таков же и разговор его: я не услыхала за полчаса ни одной мысли, ни одного суждения, и не потому, чтобы человек сознательно не хотел обнаруживаться перед посторонними, а потому, что и внутри-то у него их не было. Впрочем, посмотрим, может быть, дальше он покажется мне иным, если мы еще увидимся, что легко случится, если вечер «Поэзия Блока», который затевается кружком увековеченья памяти Блока (Белый, Щеголев, Иванов-Разумник, Замятин, изд[ательст]во «Алконост»206, А. А. Блок207, Л. Д. Блок и др.) состоится в нашем здании, что я ему с разрешения Нестора Александровича предложила и что, по-видимому, пришлось Белому очень по душе. Но, главное, попробую, не откладывая в долгий ящик, опять – почитать его; хотя вряд ли я и теперь пойму что-нибудь в его кликушестве.

23 августа. Интересное время! Какое интересное время мы переживаем! – слышишь иногда и сама повторяешь себе эти слова. Действительно, время исключительно интересное, и, среди прочих сторон жизни, интересное и в смысле литературы. Сколько крупных, любопытных, редких явлений литературных мы пережили за последние четверть века; можно сказать, что со времен Пушкина и Гоголя и до наших дней у нас не было больше литературных откровений. Были крупнейшие таланты – Тургенев, Гончаров, Писемский, Тютчев, Майков, Фет и многие другие; были гении, перед которыми представители современной мне литературы кажутся лилипутиками, – но все это были писатели и люди, расширявшие и углублявшие пути, проложенные Пушкиным и Гоголем. Наше время перевернуло и начало новую страницу как в истории, так и в литературе. Уже с Бальмонтом начались новые веянья в литературе. Потом пошел Блок, а в самое последнее время яркая и крупная фигура Маяковского. Какой ересью счел бы Нестор Александрович эти слова! А между тем то, что дает нам Маяковский, несомненно и подлинно новое. То новое, что дал когда-то Пушкин, питавший до последнего времени наших поэтов. Если уже Блок создал вокруг себя школу, – еще большую школу создаст Маяковский, и уже совсем новую, которая порвет всякую связь с Пушкиным – поскольку вообще возможны подобные прорывы в истории. – Это родоначальник; но в какие формы выльется это новое содержание – я сказать не могу; возможностей много.

31 августа. Талантливую проповедь-речь произнес священник А. Введенский в пятницу, 26 августа, в церкви бывшей кавалергардской на Захарьевской ул.208 Посвящена она была Блоку как поэту-христианину, познавшему Христа-Бога не только умом, но сердцем и всем существом своим. Если Блок, подобно многим представителям русской интеллигенции и литературы, отдал дань богоборчеству, в конце концов и в итоге всей своей духовной жизни и поэзии он пришел к Богу, и любимыми образами всей его поэзии были – Прекрасная Дама, Незнакомка – Мария и Христос, с их неизбежными символами креста и радости – страдания. Мадонна и Христос освещали Блоку весь его жизненный путь, согревали своей светлой, кроткой улыбкой сердце, смятенное порывами страстей, прорывали лучами неба мрак темных бурь и треволнений. Христос являлся Блоку везде, там, где все мы проходили мимо, не замечая Его, там, где многие сочли бы кощунством признать Его присутствие, например в вихре революции, с ее неизбежным спутником – кровавым насилием…

Речь Введенского была лучшим, что до сих пор сказано о поэзии Блока и об нем самом. И с внешней стороны она была хороша: умна, тактична, отличалась признанием прав поэта и высокого значения поэзии вообще. Поэты, если они не отвращают лица своего от Бога и высшего мирового (блага) добра, – те же пророки, и если они не противники церкви – а Блок таковым не был, – они могут и церковью чтиться наряду с пророками и священнослужителями, облеченными не в духовные ризы, но в светские и возвещающими о Боге доступным им языком.

Позже. Заседание, посвященное Блоку, в Вольной философской ассоциации 28-го, в воскресенье, было почти совсем скучно: Белый говорил по обыкновению много и сказал очень мало; Иванов-Разумник был тоже мало интересен. Самым живым и по-своему художественным был рассказ Штернберга (?) о сутках в 1919 г. (февраль), проведенных им с Блоком на Гороховой во время арестов в связи с делом левых с.‑р. Он дал живую и яркую картину общей обстановки заключенных, типы различных товарищей по заключению и легкими, но верными и тонкими штрихами начертил фигуру самого Блока, который встал передо мной как живой в этом рассказе209.

1 сентября. 210

10 сентября. В последнем общем собрании Академии наук (3 сентября) разыгрался такой инцидент. Павлов от группы лиц предложил Академии выразить протест по поводу последних казней. Нестор Александрович выступил с возражением, говоря, что словесные протесты ни к чему не приведут, делу же Академии повредят несомненно; что словесный протест только тогда хорош, когда он может