Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

быть поддержан чем-нибудь более действительным и сильным; что даже такое средство протеста, как выход всех академиков в отставку, не даст никаких результатов, т. к., во-первых, храброе на словах намерение выполнят далеко не все – как это всегда бывает (и у нас бывало не раз) в подобных случаях; и, во-вторых, если бы даже необходимое единодушие паче чаяния и было проявлено, оно не только никого бы не огорчило и не устрашило, но дало бы лишь полный простор господам, подобным Лемке, погубить и то последнее культурное дело, которое еще кое-как ведется в России и для будущего России; что, наконец, единственная понятная ему форма протеста – револьвер; но так как на это никто не пойдет, то он считает излишним и высказывается против внесенного предложения. Таков в общих чертах смысл возражения Н. А., поддержанного большинством. Когда, спустя несколько времени, Н. А. обратился с чем-то к Павлову, тот от него отвернулся со словами: «Я с такими не разговариваю». – «Извините, я думал, что имею дело с культурным человеком; (вижу, что) ошибся!» – был ответ Н. А.

Небось в виде протеста Павлов не отказался от двойного пайка и автомобиля к своим услугам. Эх!..211

17 сентября. Еще один перл старой культуры: певческая капелла. Какой это удивительный хор; единственный из слышанных мною до сих пор. Сегодня ею исполнена была в зале дворянского собрания всенощная древних напевов Рахманинова под управлением Климова. Наслаждение полное. Спасибо старому миру!..212

20 сентября. №№ 2–3 «Записок мечтателей»213. Очень интересный сборник. Белого как будто начинаю понимать в его эпопее «Я». Его «Дневник писателя» имел бы гораздо больше общественного значения, если бы в нем был до конца выдержан тон, взятый вначале: довольно резкий и негодующий; к сожалению, он скоро сменился примирительным, как бы жалобно-просительным даже, и «горечь» его далеко не «гордая». А в результате, говорят, Белый получил пропуск за границу (от наших властей) и даже без всяких условий и обязательств. Есть в этом дневнике что-то гоголевское, перед 2‑м томом «Мертвых душ». Верна и чутка мысль Блока о том, что наш век будет веком новой эры и дух нашего времени ближе к духу первых времен христианства, чем к Великой французской революции, с которым его часто сравнивают. Блок прав: наша революция гораздо крупнее и по настоящему размаху, и по идеалам, и на почве ее Белый мог выносить мысль о «Человеке» (челе века). А «Послание» Замятина – совсем воскресило Салтыкова. Здесь-то ли сам он, или удрал вместе с Ремизовым214? А то как бы не пришлось ему расплатиться за то, что потревожил мертвеца.

В общем, какое трудное, сложное, мучительное время для наших серьезных писателей наши 20 лет! Блок, Белый, даже Маяковский – в муках распятые на кресте духа. Блок, самый крупный из всех, самый самоуглубленный внутрь (в противоположность Белому, самоуглубленному вовне) – не выдержал. Белый – крепче, потому что он грубее, он способен к борьбе и он борется за свободу своего духа, за свое свободное распятие; Белый – «себя» выдержит; груз его «я» не превышает его сил; он «себя» выявит, и в этом его сила и его спасение от крестной смерти. У Блока в последние годы его жизни такого равновесия не было: оттого ли, что «я» оказалось слишком грузным, набухло событиями, оттого ли, что силы сократились, изжились, истворились; но – выявлять себя он уже не мог и безмолвия не вынес. Маяковский – но что можно сказать об нем? Он чуток духом к будущему, к новому, но пока он не овладеет старым миром, культурой старого – он не овладеет словом и в муках рождения нового будет только жалобно мычать, надрываясь от боли, а в конце концов и лягаться от больного раздражения.

22/IX. Стыдно говорить и трогаться в такое время и в моем возрасте такими мелочами, как мои ссоры с Модзалевским, но этот человек положительно отравляет все мое существование. Без всякой видимой причины, без малейшего повода с моей стороны этот человек делает мне всякие неприятности на каждом шагу; тон его за последнее время стал просто груб и невежлив; я все терпела, не доходя до открытой ссоры, наконец, и моего терпения не стало. Не стоит передавать мелких подробностей; достаточно сказать, что и вчера я промолчала, но пришла домой совершенно разбитая, с твердым намерением, однако, больше не молчать. И сегодня гроза, наконец, разразилась, причем я удержала себя в границах. Зато сразу почувствовала облегчение. Теперь руки у меня развязаны и я открыла лицо для боя. Посмотрим, как все это будет принято Нестором Александровичем, на суд которого Модзалевский думает меня представить. Что ж, я готова: уходить так уходить, но по крайней мере с честью.

7 октября. Демократия будущего должна будет признать, что, несмотря на все подлости (если демократия будущего будет настолько справедлива, что назовет вещи своими именами и воздаст им должное), измены идеалу, бессмысленную, прямо варварскую жестокость и отсутствие гордости и чести, – теперешняя власть много сделала для укрепления добытого революцией в России и главным образом – для изменения сознания русского человека. Застрельщиком в этом деле явились всякие засадители за страх и за совесть так называемой «пролетарской культуры», которая, в какие бы кавычки ее ни ставить, все же действительно нарождается у нас и прокладывает свои пути и в жизни (конечно, пока очень незначительно), и в сознании народа. Такие общеизвестные пролетарские поэты, как Клюев, Есенин, Орехов215 и др., как бы ни учились они у Пушкина, Блока и Белого, – все же тянут свою песню, выражают в этой песне свой ум и свою душу, отличную от нашей, стремящуюся к отличным от наших идеалам, болеющую иными болестями. Следующее за ними поколение только углубит их особую от нас, но общую для всего пролетарского мира тропу, и вот тогда настанет настоящая смерть Пушкину, Шекспиру, Данте… К тому времени вымрут все старые защитники и представители их мира, они будут заменены людьми новыми, и вот эти новые люди несомненно готовятся в лабораториях русских пролеткультов, и что бы ни случилось в России дальше в политическом смысле – старой психологии нет места, и те наши братья, которые стремятся сейчас из‑за границы спасти нас, представители если не всего старого мира, то старой культуры, – они не узнают России, не почувствуют себя дома, среди своих: вокруг них будут люди им вовсе чужие и незнакомые, в большей степени чужие и незнакомые, чем немцы, французы, англичане… Пролетарская