Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

могли бы оправдать какую-то более устойчивую форму. Я хочу, чтобы вы знали, что в отношении книги вам не придется иметь дело с очень твердолобым человеком – я, вероятно, соглашусь с большинством критических замечаний, хотя надеюсь, что мое собственное стремление и надежда не приведут меня к слабому согласию со всем.

Мне нужна прямая критика и совет более старшего и критичного человека. Интересно, смогу ли я найти в «Скрибнерс» человека, который был бы достаточно заинтересован, чтобы обсудить со мной всего огромного «Монстра» по частям. Большинство людей скажут: «это слишком длинная книга», «её надо сократить», «части надо убрать» и так далее – но, очевидно, это не очень поможет бедняге, который совершил поступок и который знает все это, не всегда понимая, как ему это исправить.

Мне жаль, что миссис Бойд послала вам письмо, которое я написал для читателя. Она сказала, что это очень глупое письмо, но при этом бодро добавила, что с возрастом я научусь. Хотела бы я иметь столько веры. Я сказал ей, чтобы она вырвала письмо из переплета; но если оно указывает вам на то, что я осознаю некоторые трудности, то, возможно, оно будет полезным. И сейчас я осознаю эти трудности как никогда.

Я с нетерпением жду встречи с вами, и я еще достаточно молод, чтобы надеяться, что из этого может что-то получиться. Для меня будет очень странно, если в конце концов мне удастся завязать отношения с такой фирмой, как «Скрибнерс», которую я, в своем глубоком неведении относительно всех издательских дел, всегда смутно считал солидным и несколько консервативным. Но может статься, что я и есть консервативный и, в сущности, очень правильный человек. Если это так, то, уверяю вас, я не буду очень сильно переживать по этому поводу, хотя когда-то это могло бы доставить мне неприятности. Во всяком случае, я полагаю, что с меня хватит стрельбы из пистолетов только ради удовольствия видеть, как люди прыгают – моя новая книга выдержала уже 40 000 слов, не нарушая языковых норм, – а я и не пытался добиться такого результата.

Прошу простить мне использование карандаша – в Вене бумага, перо и чернила, как и многое другое, что есть в нашей счастливой стране, выдаются понемногу под охраной. Надеюсь, вы сможете разобрать мои каракули – а это больше, чем многие люди, – и не забудете обо мне до моего возвращения.

Мой адрес в Нью-Йорке – Гарвардский клуб, туда я получаю почту. Здесь, в Вене, – у Томаса Кука, но поскольку через неделю я уезжаю в Италию, то, вероятно, не получу больше почты до возвращения домой.

Алине Бернштейн

[Вена, 17 ноября 1928 года]

Дорогая Алина:

Я приехал сюда из Будапешта вчера вечером, а сегодня утром отправился за почтой к «Куку». Я нашел два письма от тебя – то есть ровно два за две недели – хотя, как я с радостью могу сказать, одно из них было длиннее, чем твои обычные письма. Мне жаль видеть, как змея утаивания закралась в твои письма – они не дали мне никакой картины твоей жизни – они все еще говорят, но без особой убедительности, о твоей любви и верности мне и так далее, и о том, как ты поднимаешься по лестнице у Ле Гулля четыре раза в день и так далее. Тем не менее, я очень люблю тебя, как любил всегда – о слабости плоти я знаю кое-что сам, и не имею права делать ничего больше, чем молиться[…]

Алине Бернштейн

Вена

Суббота, 17 ноября 1928 года

Дорогая Алина:

Я приехал сюда из Будапешта вчера вечером. Сегодня у «Кука» я нашел два письма от тебя. А также новости из дома и письмо от некоего мистера Питерса (кажется) из «Скрибнерс». В его письме были слова похвалы и восхищения, с оговорками, и он хотел бы меня видеть.

Через неделю я отправляюсь отсюда в Италию, а из Неаполя – домой. Домой я приплыву в декабре. Прости, если длинные размазанные письма тебя огорчили. Ты говоришь, что часть про Обераммергау – хорошая история. Надеюсь, что это так. Мне бы хотелось что-нибудь из этого извлечь. Как ты указала в своем письме, часть о смерти старушки – ложь. Я еще слишком трясся, когда говорил свою ложь, чтобы сделать ее убедительной. Это было в Зальцбурге. К несчастью, мой нос и голова – не ложь, а очень уродливая реальность. Я хотел бы знать, что именно заставило тебя в этом усомниться, потому что таким образом я мог бы найти ту странную щель, которая отделяет реальное от воображаемого. Я все еще уверен в своей способности лгать, но я теряю эту уверенность, когда пишу тебе. Думаю, я никогда не говорил тебе важную ложь, не сказав вскоре после этого правду; но я обычно чувствовал, что ты все равно знаешь правду. Я не знаю, почему смерть старухи должна казаться историей. Смерть была бы естественным обстоятельством – ей должно быть уже за 75. Возможно, в каждом из нас живет убеждение, что внезапная смерть неестественна и мелодраматична. Я также очень хотел запечатлеть ее в своем опыте, как и других людей. Во всем остальном не было никакой выдумки – я записывал каждый день или около того, что со мной происходило. Все это было правдой вплоть до Обераммергау (а также, я имею в виду), и радио, и «Цеппелина».

Будапешт и венгры росли со мной от первого до последнего. Я думаю, что они сделали очень мало прекрасного, но много интересного. Я нашел их необычайно добрыми и охочими – гостиничные служащие не только дали мне комнату за очень небольшие деньги, но и приложили неограниченные усилия, чтобы помочь мне. Вена светлее, элегантнее, очень бедная и потрепанная, обветшалая, – я в раздражении из-за дряхлости многих вещей – чертовых дешевых конвертов, которые рвутся и не запечатываются, свинцовых карандашей, которые ломаются каждый раз, когда ты пишешь – чертовой дешевой хрупкости многих самых простых вещей. Но эти люди ужасно нуждаются в этом, им приходится ковыряться и скрести. Сегодня – ноябрьская европейская погода – серая унылая, густая и тяжелая. Неудивительно, что они так медленно продвигаются вперед. И везде! Везде! Бесконечные кофейни – они под наркотиками, и их мечты так бедны – сидеть в кофейне, мечтать и мечтать – о чем? Прочитать, возможно, одно из тысяч маленьких объявлений о проституции, написанных с нелепым изяществом, и мечтать о том, что это может оказаться правдой!