Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева

Хотя тогда не приходилось восхищаться чем бы то ни было, но я помню, мне ярко бросилось в глаза следующее. На нашей стороне, в лощине, зарево множества костров освещало весь наш лагерь. Дальше, в сторону противника, темная полоса, словно завеса, отделяла нас от противника, а еще дальше другое зарево определяло расположение противника. А завтра с рассветом бой. Сколько русских жизней падут ни за что. Я в этом лагере, а там, быть может, мой брат. И я, и он завтра пойдем друг на друга. Хочется крикнуть: «Постойте, люди! Что вы делаете, что вы не можете разделить между собой?»…

Перед рассветом мрак ночи стал сменяться густым туманом. Колесо поворачивалось, и бой начался. Сначала мы вышли из окопов через проволочные заграждения и перешли в наступление; пехота противника начала отступать. Мы радовались, перебрасывались прибаутками; несмотря на то что не пришлось спать, откуда-то взялись новые силы и желание двинуться вперед. Но все это было непродолжительно. Наша кавалерия не подоспела вовремя, а со стороны противника показалась туча кавалерии, которая быстро стала наступать. Мы поспешно заняли опять окопы и приготовились отбивать ее. Лава за лавой, словно волна морская, набегали и разбивались о наши стойкие части. Благодаря тому, что нам удалось остановить кавалерию, мы могли свободно и спокойно отступать. Это был последний бой на земле родной. О, какие переживания были тогда! Не знаю, чем объяснить, но мне почему-то хотелось тогда умереть, лишь бы остаться там, на родной земле…

Но судьба решила иначе; она и меня вместе с другими отбросила за границу.

24 года

Воспоминания из периода гражданской войны

Смутно долетали в глухую далекую станицу вести из бившегося и трепыхавшегося в судорогах войны мира. Где-то гудели орудия, трещали пулеметы, лилась кровь, а в станице жизнь текла своей чередой; разве только соберутся где вечером досужие политики да, сидя на колодке возле хаты, делятся впечатлениями, выхваченными из газет. А то иной раз на заре, когда особенно слышно в ясном утреннем воздухе, раздается женский плач, заголосит баба – значит, вести пришли с фронта; то мать, жена или сестра горько оплакивают убитого казака.

Потом переворот. Ничего не могу сказать об этом ярком моменте жизни России: как раз я не был в родных краях, в родной станице; но когда весной мне удалось снова попасть туда, то, заходя к казакам, я видел у многих на стенах портреты царской семьи, и на чей-либо любопытный вопрос хозяйка обыкновенно отвечала: «Да што, пущай висит, они же никому не мешают». Хозяева казаки обыкновенно помалкивали и в политические споры старались не вступать. А когда потом на призыв Временного правительства «все на фронт» собрали сход, то сбором решили отдать на нужды армии и ради общего дела хлебные запасы, копившиеся годами в хлебных «магазинах» – складах станицы.

Дальше ярко сверкнула перед глазами светлая полоса жизни – выборы войскового атамана. «Ну теперь, – говорили казаки, – у нас свой атаман, казак, хучь и генерал, а все одни у нас с ним дела да интересы; будет защищать своих, а то што – присылали к нам немцев каких-то; да ить они знали, што ль, в чем мы нуждаемся? Да хучь бы и знали, кому больна чужая бяда».

Прошла эта светлая полоса. Позасели по большим станицам, поблизости от солдатских полков или рабочих центров, комиссары – люди чужие, далекие, и пошла по станицам недовольная волна. «Ишь ведь, дряни, не захотели там, у себя, в Вятской да Калуцкой комиссарить, к нам на Дон приехали». Появились грешки комиссаров, росло недовольство; и стали появляться удалые головы, которым все равно – грош жизнь, лишь бы жилось хорошо родному краю. Старых атаманов вспомнили, водивших на бой когда-то удалую вольницу. Пришла пора. Ударил набат, прошел сполохом по степи, и собрались в круг, как встарь, казаки.

Ярко врезался в памяти этот момент. Гудела, волновалась площадь перед правлением, сбирался отовсюду народ. Слышались речи. Не было ограничений, не было узкой определенной программы: как говоришь, что говоришь. Все говорили, кому что на душу взбредет, и за большевиков, и против большевиков, и за то, чтобы восстание начать, и против него.

Вышел молодой казак, их окружной, он недавно перед этим приехал, комиссаром, что ли, каким был там, и начал говорить, чтобы казаки подчинились Советам и признали власть комиссаров. «Да ето хто говорит? – раздался на площади голос. – Он што, учить нас приехал али управлять нами? Долой его! Он у отца кода дома жил, индюшек устеречь не умел, а тут ишь ты, нас учить приехал; иде ему станицей ай округом править! Долой!». Несмотря на напоминания председателя (не помню, кто им был, атаман ли или выборный кто), оратору так и не удалось закончить своей речи; с жалким, расстроенным видом он слез со сцены и ушел. Стали другие говорить. Лились буйные речи о прежней вольности, о прежней удали казачьей, о своих атаманах. Говорили: «Встанем все как один и прогоним долой незваных гостей!». Гудел сбор. Соглашались все в своей ненависти к пришельцам, комиссарам; а когда крикнули клич: «Записывайся в отряд, братцы!», притихла толпа.

Записался оратор сам, записался сосед бородатый, старик-казак, да я, тогда еще мальчишка, душой и телом живший в тогдашних казачьих делах. Смело вышел, гордо вошел в круг: «Запишите меня». А в ушах зазвенела ироническая фраза, брошенная кем-то поблизости: «Мальчишка, пороху не нюхал, вот и лезет». Обернулся – крикнул: «Что, ай чересчур много его нюхал! Языком болтали, а как до дела, так назад». Потом уже слышны были возгласы: «Кабы мобилизация, так другое дело, а то што – пойдешь добровольцем, ну тут уж ни тебе, ни семье пощады не будет».

Не пришлось никому тогда идти в бой. Брожение на миг как бы улеглось, и лишь месяца через полтора всколыхнулась вольница. Узнал потом, много времени спустя, уже будучи партизаном, что убили старика того, добровольца, который записывался вместе со мной. Жалко было.

<Аноним>

Партизан

Отряд под мелким весенним обложным дождем переправлялся через речку. Беспрерывно била неприятельская батарея, звучно шлепали в воду гранаты, выбрасывая высоко в воздух столбы воды, рвалась в воздухе шрапнель. Быстро идут лодки через реку; сижу, держа винтовку в руках, на носу лодки и, наблюдая и за тем, что делается впереди, и за тем, что позади осталось, присматриваюсь к взрыву снарядов. Вот от хутора к