Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Как-то Савина спросила: а что, если госпожа Виардо попросит его сейчас немедленно вернуться? И Тургенев ответил: «Поеду!» Однако, по словам Полонского, во время этого последнего их совместного пребывания в Спасском Иван Сергеевич думал все чаще и чаще, как бы ему опять водвориться в России, иначе сказать, отвыкнуть от Франции и от французов, которых он не раз называл копеечниками.

Но временами Тургенев хандрил, о чем говорят записи в дневнике Полонского: «1‐го августа, было так сыро и холодно, что Тургенев пришел ко мне и говорит: «Ну, брат, я с сегодняшнего дня буду природу называть хавроньей, и везде, вместо слова природа, ставить слово: «хавронья». Попадется книга под заглавием: «Бог и природа» – буду читать: «Бог и хавронья»…

Второго августа природа как будто испугалась, что Тургенев станет называть ее хавроньей, – появилось немножко солнца, немножко голубого неба и немножко летнего тепла.

Но Тургенев по-прежнему хандрил. Перед обедом прилег на диван перед овальным столом из карельской березы, сложил руки и, после долгого, долгого молчания, сказал мне:

– Можешь ли ты пятью буквами определить характер мой?

Я сказал, что не могу.

– Попробуй, определи всего меня пятью буквами. Но я решительно не знал, что ему ответить. Скажи – «трусъ», и это будет справедливо.

Я стал не соглашаться, так как в жизни его, несомненно, были дни и минуты, которые доказывали противное. Но Тургенев стоял на том, что он трус и что у него ни на копейку воли нет.

– Да и какой ждать от меня силы воли, когда до сих пор даже череп мой срастись не мог. Не мешало бы мне завещать его в музей Академии. Чего тут ждать, когда на самом темени провал. Приложи ладонь – и ты сам увидишь. Ох, плохо, плохо!

– Что плохо?

– Жить плохо, пора умирать!

Эту последнюю фразу Тургенев часто повторял себе под нос в последние дни своего пребывания в Спасском».

Известно, что, казалось бы, веселый и жизнерадостный Тургенев был подвержен приступам хандры. Эти приступы хандры иногда были так тяжки, что Иван не знал, как выйти из этого состояния. И придумал один оригинальный способ. «Вот такая же точно тоска, – говорил он, – напала на меня однажды в Париже – не знал я, что мне делать, куда мне деваться. Сижу я у себя дома да гляжу на сторы, а сторы были раскрашены, разные были на них фигуры, узорные, очень пестрые. Вдруг пришла мне в голову мысль. Снял я стору, оторвал раскрашенную материю и сделал себе из нее длинный – аршина в полтора – колпак. Горничные помогли мне, – подложили каркас, подкладку, и, когда колпак был готов, я надел его себе на голову, стал носом в угол и стою. Веришь ли, тоска стала проходить, мало-помалу водворился какой-то покой, наконец мне стало весело.

– А сколько тогда было лет тебе?

– Да этак около 29. Но я это и теперь иногда делаю. Колпак этот я берегу – он у меня цел. Мне даже очень жаль, что я его сюда с собой не взял.

– А если бы кто-нибудь тебя увидел в этом дурацком положении?

– И видели, но я на это не обращал внимания, скажу даже – мне было это приятно».

То же отмечал и Николай Васильевич Щербань: «Принимая у себя, Иван Сергеевич всегда был говорлив, оживлен, весел. И внезапно его передергивало… По лицу облачком пробегала какая-то тень. Тучка эта… навертывалась неожиданно, безо всякого видимого повода, при полном телесном здоровье данной минуты, посреди самого блестящего, иногда юмористического рассказа. Тургенев на мгновение омрачался, потом, как бы отмахнув что-то от себя или что-то пересилив, становился прежним увлекательным собеседником».

* * *

Вскоре мадам Виардо действительно позвала его в Париж. И Тургенев сразу же поехал. В конце августа Тургенев из Спасского переехал в Петербург и торопился, очень торопился в Париж, хотя ему туда, по свидетельству Полонского, совсем и не хотелось ехать.

Павел Михайлович Ковалевский: «Последняя моя встреча с Тургеневым была осенью 1881 г., в Петербурге, в магазине Овчинникова, где он покупал для Парижа серебряные вещи в русском стиле. Никогда еще я не видел его в таком цвете здоровья. Это был в полном смысле слова розовый, отлично выкормленный, моложавый старик, с блестевшими жизнью глазами, которому готовилась гётевская старость, что я ему и выразил.

«Да, я таки понабрался черноземного здоровья в деревне, – хвалился он, – и совершенно собою остаюсь доволен…»

И добавил: «Я, знаете ли, как губка: приеду в Россию, напиваюсь, сколько могу. Потом жму себя. Иной раз пожмешь, – окажется, напился недурно, – потечет; а другой раз выцедишь несколько капель…»

Немецкий приятель Тургенева Людвиг Пич тоже удивлялся той разительной перемене в состоянии писателя, которая произошла в результате его поездки в Россию: «В мае 1881 года, отправляясь в Россию, он снова остановился в Берлине. На этот раз он предполагал остаться в России на более продолжительное время: он чувствовал потребность увидеть свое отечество при новом правительстве, после ужасной катастрофы. В конце сентября он возвратился. Даже и в прежние годы я не видал его в таком свежем и ясном настроении, как тогда. Никакая печаль не могла долго противостоять радостному чувству, испытанному им в отечестве, во время пребывания в деревне… Он уверял нас, что нашел много новых прекрасных тем для будущих произведений и что он снова начнет писать, не заботясь о том, что нарушает данное обещание».

В октябре 1881 года Тургенев съездил в Лондон, по приглашению Уильяма Рольстона, который организовал его встречу с английскими писателями. Об этой встрече он написал в письме Я.П. Полонскому: «Расскажу тебе в кратких словах, что со мной произошло в эти последние три недели. – Ездил я в Англию – как раз проскочил через море после ужасной бури; охотился отлично – т. е. видел множество дичи, но стрелял сквернейше!.. На возвратном пути наш общий друг Рольстон импровизировал для меня обед частью из симпатии ко мне, а частью (и большей частью, как он мне в том сам сознался) – чтобы сделаться в глазах английской публики главным репрезентантом и авторитетом по части русских дел, литературы и пр. Это ему удалось – были разные тузы между писателями, журналистами; все было очень оживленно. Я произнес – разумеется, путаясь и заикаясь – маленький спич, и все эти господа, из которых едва ли два-три человека прочли какую-нибудь мою вещь, пили мое здоровье. Очень был рад, когда все это кончилось».

Затем возвращение в Париж. Боголюбов