«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

сделать этот круг внешним по отношению к себе, не касающимся самого себя. Именно этому глубинному ходу своей поэтической мысли Аронзон придает форму mise en abyme. Воплощение этого принципа позволяет поэту представлять разнонаправленные, точнее – противонаправленные, движения, как это было продемонстрировано в рассмотренном стихотворении «Борзая, продолжая зайца…» (№ 42): автоперсонаж, предавшись погоне, внутри бешеного движения сохраняет покой. Его равнодушие к направлению течения времени – не только форма сопротивления, но и умение что-то противопоставить неуклонному движению к смерти. Так, в стихотворении «Сквозь форточку – мороз и ночь…» (1969–1970, № 138) автоперсонаж благодаря любви видит возлюбленную еще до того, как что-то в мироздании получило форму. Тело у Аронзона оказывается духовно не только потому, что содержит душу, но и потому, что окружено душой. Так и Михнов, в представлении Аронзона, «стал раньше времени душой», потому что «живет как будто после смерти» (№ 87). «Душа, заключенная в детскую плоть», как говорится в стихотворении «Утро» (1966, № 46), совершает восхождение на вершину холма в обратном отсчете времени, так что развоплощение этого «младенца» есть рождение наоборот – возвращение в бестелесность. Младенец и есть победитель в этой гонке, так как перехитрил свой возраст и время[599], – и это увидено автоперсонажем в бесконечном множестве: «…посмотри на вершины: на каждой играет дитя!» (№ 46). В сальерианском софизме «От смерти я отсчитываю возраст. / Тот старше, кто скорее умер» (Т. 2. С. 64) из упоминавшейся в главе 12 поэмы «Моцарт и Сальери» (1968, № 280) выражена идея как обратного (от)счета жизненного времени, так и другого счета – посмертной славы, которая, помимо того что суетна, иллюзорна для того, кто не жил, «не был»: небывший не умирает. Задумавший злодеяние Сальери эгоистически мыслит свое время как единственное настоящее, с которым все прочие модусы времени могут соотноситься только из прошлого, потому он и Моцарта, посягая на вечность, называет молодым (в сравнительной степени – «моложе», то есть по сравнению с собой, остающимся в живых), пока тот жив. Автоперсонаж Аронзона свое место во времени также расценивает как «нулевую точку»: «Куда бы время ни текло – / мне все равно» (1969–1970, № 134).

Описанная модель движения времени способна прояснить и то, что в поэтическом мире Аронзона называется «воскресением», и, следовательно, саму цикличность, характерную для созерцания поэта. Важно не только то, что время движется по кругу, но и то, что единичное существование вписывается в больший круг и не обречено вращаться по предписанному маршруту в заданном направлении. Таким образом, повторы, тавтологии, устойчивые мотивы отражений, эха, теней призваны у Аронзона указывать на постоянную возобновляемость жизненного процесса. В частности, это вносит в слова «за нами – мы» (№ 135) и «мы идем за нами» (№ 148) новые значения: здесь возникает не только образ очередности, «очереди» (как на представленном в главе 13 рисунке – ил. 11.), но и фигура замещения, замены. Так и факт вхождения, проникновения в сад множится, образуя цикл попадания в точку, из которой время может двигаться в любом направлении.

Смерть у Аронзона предстает амбивалентной, то есть двунаправленной, наряду с уничтожением несущей происходит и порождение нового. Поэтическая формула «мы идем за нами» содержит именно это значение. К слову сказать, в графике Аронзона, к которой мы обращались как к визуальному сопровождению поэтических выражений, а то и к подсказке в расшифровке предельно сжатых формул, встречаются наглядные представления принципа mise en abyme: то поэт изображает бабочку, на крыльях которой множество таких же, как она, но сильно уменьшенных, то он рисует беременных слона и жирафа, в чревах которых их маленькие подобья…

У Аронзона немало обращений к макабрическому черному юмору. Здесь же речь идет в основном о пронзительно лирическом вчувствовании поэта в засмертное, и в этом существенную роль играет временной аспект его поэтического мира. О том, как в нем «течет» время, ярко свидетельствует стихотворение «О, как осення осень! Как…» (1968–1969, № 111); в предыдущей главе говорилось, что квазисонетная форма призвана здесь охватить рамкой временную цикличность, представляемую как замкнутая система, и комбинация строфоидов – в первом 7 строк, во втором 6, в третьем 4 – представляет возможности различных сонетных модификаций: первая строфа – половинный сонет, состоящий из семи строк с рифмовкой aabCbCb; вторая строфа – шестистишие с рифмовкой dEdEff; третья строфа – четверостишье с перекрестной рифмой GhGh; триименность рифм первой и второй строф уравнивает их между собой, вдобавок создавая зеркальность с легкой асимметрией. В композиционном отношении это стихотворение более изощренное, чем другой квазисонет «Напротив низкого заката…» (1967, № 73), в том числе своим приближением к сонетному канону: здесь четырнадцатистишная форма разрослась до семнадцати строк, однако каждое из строфических образований с присоединением следующего образует разные варианты устойчивой формы: первая и вторая строфы – «обрубленный» сонет (в чистом виде таковой представлен в стихотворении «Се аз на Зеях стог времен…», № 20), вторая и третья – сонет «безголовый»[600]. Просвечивающая в тексте многоуровневая структура сонета с таким сюжетом позволяет угадывать в этой форме еще одну важную для поэта глубинную тему – бесконечного возвращения к началу. Приведу стихотворение полностью:

О, как осення осень! Как

уходит вспять свою река!

Здесь он стоял. Ему коня

подводят. Он в коня садится

и скачет, тело удлиня…

Во всех садах осталось листьев

еще на два таких же дня.

Потом уснул. Но и во сне,

небес и вод не разбирая,

скакал то сам, то на коне,

из края в край, один, по краю

ночного берега Невы —

она не шла из головы!

Однако мрак и непогода,

его встречавшие тогда,

и ныне здесь. Тоска и воды —

всё так, как было до труда.

Очевидно, что стихотворение является аллюзией прежде всего на поэму Пушкина «Медный всадник», а также содержит несколько цитатных отсылок к другой поэме – «Полтава». Сильно абсурдируя сюжет «петербургской повести» о наводнении 1824 года в свете тютчевского «Последнего катаклизма», Аронзон парадоксальным образом развивает здесь идею цикличности – возвращения персонажа на исходную точку, его деяния к своему началу и даже до начала, а также противохода жизни природы и действий человека, внешних процессов и человеческой памяти, сна. Эмблематическая роль образа реки, текущей вспять, начиная стихотворение, подсказывает мысль о тщетности любых усилий человека, вознамерившегося создать материальный памятник победы над временем. Возведенному городу-саду поэт отводит три дня существования, включая день создания: «Во всех садах осталось листьев /