«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Или себя мы наградили сами?

Помимо того что это текстовое образование, во избежание такой откровенной тавтологичности, можно сократить до формы восьмистишья, весьма частой у Аронзона, возможны и другие аналогии с излюбленными поэтом текстообразованиями. К примеру, памятуя о «Двух одинаковых сонетах» (№ 116–117), можно усматривать определенную форму диалога, в котором ответом на одну «реплику» может служить точное ее воспроизведение[592], провоцирующее в каждом повторении угадывать изменение смысла, как это представлено во втором тексте «Записи бесед» (№ 170):

Сегодня я целый день проходил мимо одного слова.

Сегодня я целый день проходил мимо одного слова.

(Т. 1. С. 238)

или:

и забыл, что я забы́л,

и забыл, что́ я забыл

(Т. 1. С. 240)

Всякое повторение совершенно в духе этой поэтики может пониматься как эхо прежде прозвучавшего, тень тех красоты и блага, которые переживаются героями, не удерживающими друг перед другом своего экстатического состояния. Этот принцип специфических повторений отразился и в графике Аронзона – например, в том мужском портрете, в котором заманчиво видеть автопортрет поэта (см. ил. 16 в предыдущей главе).

16-строчное стихотворение «Как хорошо в покинутых местах…» можно превратить и в сонет, пусть и неправильный, устранив из последней строфы две строки ради сохранения устойчивой для большей части текста перекрестной рифмовки. В таком случае мы получаем сонет в сонете, и если «внешний»[593] заканчивается мыслью о смерти, не способной избавить от переживания блаженного одиночества, то второй утверждает повторяемость красоты, увиденной с разных позиций – уж не из жизни ли и смерти, как будто между собой говорят двойники, различающиеся в образе существования, физическом, плотском и душевном, духовном? Два «друга», обмениваясь одними и теми же фразами и впечатлениями, не только уравновешивают тело и душу, жизнь и смерть, но и готовы обменяться местами – позициями, так как из любой красота все та же (вспомним: «Нет в прекрасном перерыва. / Отвернуться б, но куда?», № 143).

Оба стихотворения «Как хорошо в покинутых местах…» имели поначалу конкретного адресата – близкого приятеля поэта, художника Юрия Гале́цкого[594]. Именно к нему обращено слово «друг» в развернутой версии: «Кто наградил нас, друг, такими снами?» Следует сказать, что слово «друг» для обозначения наибольшей близости у Аронзона, как правило обращенное к конкретному лицу[595], маркирует и разделенность с адресатом непереходимым порогом. О том же поэтически витиевато, даже манерно, словно с задачей увильнуть от остро ощущаемой скоротечности собственной жизни, сказано и в стихотворении «Нас всех по пальцам перечесть…» (1969, № 121):

…Друзья, откуда

мне выпала такая честь

быть среди вас? Но долго ль буду?

<..>

Прощайте, милые. Своя

на всё печаль во мне. Вечерний

сижу один. Не с вами я.

Здесь, тем не менее, прощание звучит вполне однозначно[596], тогда как в большинстве случаев всё говорит о травестии, игровой перверсии: с другом можно поменяться и бесконечно меняться местами и ролями – что было продемонстрировано при разборе стихотворения «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…» (№ 93) в главе 13, посвященной двойничеству.

В 22-строчном стихотворении же «Как хорошо в покинутых местах…» эта перверсия выглядит настолько неявной, что может быть принята за восторженный монолог, к завершению прорывающийся горечью. На мой взгляд, все обстоит гораздо сложнее: как было не раз показано, текст зрелого Аронзона имеет больше чем одно измерение. Герои рассматриваемого поэтического текста – утрачивающий узнаваемость и определенность своего «я» автоперсонаж и его друг, «засмертный» и «неизбывный», также лишенный точной, достоверной идентификации, – превращаются не столько в «очередь» идущих друг за другом, то есть по кругу[597], сколько в одинаково свободно пересекающих границы «той» области и «этой» и обратно.

Здесь уместно вспомнить о мотиве воскрешения у Аронзона, принимающем парадоксальное воплощение. В разбираемом стихотворении этот мотив воплощается в лирический сюжет об обмене с другом ролями умирающего и воскресающего, отчего возникает кружение в неопределенной, полуабстрактной местности, которую не отличить от рая и в которой граница между жизнью и смертью (полностью) размывается – в виду окружающей красоты.

15.3. Двунаправленное движение к/от смерти

Указанное движение по кругу имеет в поэтическом мире Аронзона важное значение: оно касается не только сюжетики, как в стихотворении «Как хорошо в покинутых местах…» (№ 148), но и формальной стороны – организации текстов зрелого поэта, а также пространственно-временной перспективы. Последняя никогда не направлена у Аронзона в одну сторону, так что когда его автоперсонаж, обращаясь к Богу, говорит о единственном переживаемом им страхе – принуждении к воскрешению (в стихотворении «И мне случалось видеть блеск…», № 130), то он не сомневается именно в такой участи, напоминающей метемпсихоз[598]. Как жизнь, согласно этой поэтической модели, неминуемо должна вернуться, так и время и пространство по-разному обратимы, непременно вернутся к проживанию в них. «Куда бы время ни текло – / мне все равно» (1969–1970, № 134), – говорит автоперсонаж Аронзона. То же и с пространством, что ярко выражено в стихотворении «Послание в лечебницу», в поэме «Прогулка». Кружение с постоянными возвратами если и совершается, то цель его не столько в том, чтобы его преодолеть, сколько в том, чтобы разделить с кем-то из близких – другом, возлюбленной. И обмен (перверсия), совершающийся в процессе этого кружения («…так, чтобы женой / был бы я, а ты бы мужем», № 145), по быстроте, по скорости движения напоминает игру в пятнашки, «догонялки», и по сути таковой и является: «Чьи мою обгонят души, / Богом взятые к себе?» (1967, № 77) или «Вперед меня не умирай…» (1968, № 87). «За мертвыми не угонишься», – говорит автор-графоман в «полусовременной повести» «Испытание Мамоной» (1969, № 297), тем объясняя обреченность оставаться всегда позади, что «жизнь скорее ее фиксации». Таким образом, чтобы сделать «фотографию мира», надо выйти из режима «погони», когда бы скорость была нейтрализована, обратившись в подобие единого пространства, как это происходит в финале стихотворения «Когда ужаленный пчелою…» (№ 43). «Безместная» душа мыслится в пространстве-пустоте – отраженном и отражающем. Но душа снаружи и душа внутри жаждут встречи, помеха которой – тело, или «кожа».

Вместе с тем можно говорить, что целью этой скорости, как развиваемой автоперсонажем Аронзона, так и фиксируемой его или авторским глазом, является обман смерти. Когда автоперсонаж произносит: «Чтобы увидеть смерть лечу…» – его глубинная мысль заключается в том, как поставить себя вне этого замкнутого круга рождений и уничтожений,