Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

в антибольшевистской борьбе, но для этого нужны следующие два условия: первое — наличие русской армии, которая располагала бы денежными средствами для содержания подобной международной добровольческой армии, а второе — политическое сочувствие главных союзных государств, т.е. Франции и Англии, делу, за которое ныне, после Деникина и Колчака, взялся П.Н. Врангель.

Вторая интервенция, хотя бы и в скрытой форме, требует сочувствия общественного мнения Европы белому движению, а добиться этого сочувствия именно сейчас, после войны, при значительном влиянии рабочих классов чрезвычайно трудно. Персиани сказал, что фактически в одной Италии можно было бы легко набрать 30–40 тыс. человек, ибо недовольство существующим либерально-социалистическим режимом очень велико. В Англии и Франции тоже имеются, очевидно, недовольные офицерские элементы в ещё большем числе. Но кто в теперешней Европе осмелится бросить клич в защиту такого непопулярного в широких кругах дела?!

Само собой разумеется, даже опытный дипломат и вдумчивый наблюдатель международной политики, каким был Персиани, не мог предвидеть скорого появления на итальянском горизонте такой фигуры, как Муссолини. С точки зрения русского антибольшевистского движения, однако, эта перемена наступила слишком поздно. Победу большевикам принесла сделанная ими ставка на усталость Европы после мировой войны. Только гениальная личность могла в тот момент постичь всю внутреннюю слабость большевиков в России в 1917–1920 гг. и сделать из этого нужные для Европы выводы.

Из беседы с Персиани мне стало ясно, что Италия ничуть не лучше осведомлена о России, чем все остальные союзные страны. А что сделало в этом отношении наше посольство в Риме? Об этом щекотливом вопросе заговорил сам Персиани, заявив мне весьма откровенно, что всё это время находился в чрезвычайно затруднительном положении, когда Сфорца или иные чины итальянского дипломатического ведомства спрашивали его о политической программе русских белых правительств. Рим, в отличие от Парижа, не находится на большой международной дороге, и курьеры Деникина обычно ехали во Францию, минуя Италию. Таким образом, личного общения с югом России у нашего посольства в Риме не было. Официальная дипломатическая почта до крайности скудна, там сообщалось лишь о главнейших военных и политических событиях, как правило, с запозданием по сравнению с газетами.

Первое время в русское посольство часто обращались с вопросами корреспонденты иностранных газет и итальянские журналисты, но потом, столкнувшись с неосведомлённостью чинов посольства, перестали их спрашивать. Во время войны дипломатические сношения с Петроградом даже при Временном правительстве были налажены превосходно, но эпоха гражданской войны совершенно отрезала римское посольство от южнорусского и сибирского правительств. Париж также ни о чём не осведомлял посольство, оставляя информацию из России исключительно для себя. Из слов Персиани я заключил, что в таких условиях настоящая дипломатическая работа стала просто невозможной.

Я оставляю на совести М.Н. Гирса и его ближайшего помощника Персиани вопрос о том, что лично они сделали для того, чтобы исправить это положение, не слыханное для такого крупного центра, как Рим. Персиани сам был смущён тем, что при моём внезапном приезде в Рим на месте не оказалось, кроме него, ни одного чиновника, так что он сам принял от меня курьерский пакет и расписался в дипломатическом курьерском листе. А между тем штат чиновников в посольстве был вполне достаточен.

Правда, и со стороны центральных управлений на юге России тоже ничего не делалось для надлежащего осведомления римского посольства. Даже такая элементарная вещь, как рассылка собраний узаконений и распоряжений правительства, не производилась. Поэтому естественно, что положение Гирса и Персиани было крайне затруднительным и они не могли принести ту пользу, которую во всяком государстве приносит местное дипломатическое представительство, прежде всего в области осведомления. Та жадность, с которой Персиани расспрашивал меня о юге России и Париже, и его реплики показали мне, что он абсолютно не в курсе дел белого движения.

Всё, что оставалось делать римскому посольству, — это следить за итальянской жизнью и пассивно наблюдать различные перемены. Когда я попал в Севастополь и рассказал о моём посещении Рима, о плачевном положении посольства и его отрезанности от всего русского, Татищев заметил, что виновато в этом само посольство: они, мол, получают достаточно большие средства, чтобы наладить информацию хотя бы путём периодических телеграфных запросов, а между тем римское посольство отделывалось отписками по текущим делам, и, несмотря на просьбу южнорусского дипломатического ведомства, ни в Таганрог, ни в Севастополь не поступило ни одной дипломатической депеши об отношении Италии к русскому вопросу и, в частности, о возможности итальянской помощи в вооружённой борьбе с большевиками. Все переговоры как при Деникине, так и при Врангеле велись через итальянские миссии на юге России, минуя посольство в Риме.

Русофильство болгар и армян

В то время, когда в России шла борьба не на жизнь, а на смерть, наши дипломатические чиновники за границей, лишённые твёрдого руководства и сколько-нибудь определённой политической программы, незаметно для себя превращались в обывателей. Именно такое впечатление произвело на меня посольство в Риме, лишённое в будний день всего персонала, с одним лишь поверенным в делах, заявляющим о полной отрезанности от своего правительства. Правда, Персиани несколько раз во время нашей длительной беседы вызывал швейцара-итальянца и на прекрасном итальянском языке спрашивал его, не пришёл ли кто-нибудь из чиновников, но ответ всегда был неутешительным.

Персиани рассказал мне грустную историю своей матери преклонного возраста, которая, оставшись после советской революции в Петрограде, будучи совершенно одинокой и беспомощной, умерла с голоду в буквальном смысле этого слова. Как это могло случиться, я не знаю, ибо первый год, во всяком случае, наш комитет Общества служащих Министерства иностранных дел выдавал экстренные пособия, а у Персиани в Среднеазиатском отделе, где он раньше служил, было много друзей. Разъехались ли случайно в критический момент эти друзья или мать Персиани не знала о существовании нашего комитета, работавшего в условиях известной конспирации, неясно. Персиани сравнительно недавно узнал о случившемся несчастье и во время моего приезда находился ещё под впечатлением этого известия.

Исчерпав все текущие вопросы и взаимно осведомившись о том, что нас интересовало, мы простились. Персиани, который в последний момент как-то воспрянул духом, поздравил меня с моей уверенностью в конечном торжестве над большевиками и, как бы желая увериться в этом сам, заявил, что рад существованию на юге России крепкого антибольшевистского настроения, которое постепенно исчезает в Европе и в русских заграничных колониях. Я спросил у Персиани, будет ли у него курьерская посылка в Константинополь или в Севастополь. Он взял мой адрес в отеле, заявив, что если будет, то пришлёт в отель одного из секретарей, тогда отсутствовавших. Никто, однако,