Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

Как это ни странно, но именно Якимов с его привычкой к восточной дипломатии предугадал тогда, что я снова появлюсь в Константинополе и что ему придётся-таки иметь со мной дело. Каюсь, у меня такого предчувствия тогда не было.

Этот путь поездом из Парижа в Рим и потом в Неаполь я проделал до войны, ещё будучи в старших классах Тенишевского училища, и теперь вспоминал все перипетии нашего путешествия в Египет с моим покойным старшим братом, который тогда был студентом. Моё теперешнее путешествие до Рима было по видимости благополучным. Говорю «по видимости», ибо я не мог предположить, что у меня из запертых на ключ сундуков, сданных в багаж, будут похищены несколько совершенно новых дневных рубашек, пара также совсем новых брюк, ни разу не надетые ботинки, купленные в Лондоне, и ещё некоторые принадлежности туалета. Пропажу эту я заметил уже на пароходе в Таранто, когда весь мой багаж был помещён в каюту и я мог проверить содержимое сундуков. Где произошла эта кража — между Моденой и Римом или же между Римом и Таранто, установить было невозможно, но, во всяком случае, это произошло в Италии, так как на итальянской границе всё у меня было цело. Кража эта была, конечно, железнодорожной, ибо только железнодорожники имели возможность, не взламывая замков, вскрыть в багажном вагоне сундуки и выбрать то, что им понравилось.

Я вспомнил, что моя дядя Чарыков, который в своё время был министром-резидентом при Ватикане, называл итальянцев «милыми мошенниками». Спустя много времени, когда в Италии победил фашизм и Муссолини железной рукой навёл порядок, я радовался этому, вспоминая, как в мае 1920 г. меня безжалостно и ловко обобрали итальянские железнодорожники.

Но, приехав в Рим, я ещё не знал об этой пропаже и находился под впечатлением беседы с очень милым итальянским офицером, который на вполне сносном французском языке объяснял мне своевременность и даже необходимость создания особой международной армии для борьбы с большевиками в России, составленной из демобилизованных офицеров всех стран, которым приходится теперь бросать своё военное ремесло, чтобы искать какого-нибудь не соответствующего их вкусам занятия. В стране кондотьери этот, быть может, потомок кондотьери по-своему подходил к русскому вопросу. Он с воодушевлением говорил мне, что в одной Европе без всякого труда можно набрать 100 тыс. человек в настоящий момент, когда после четырёх лет мировой войны военным приходится не только отвыкать от привычной жизни, но и вступать в жестокую борьбу за существование при всеобщем преобладании мускульного физического труда над интеллектуальным. Причём офицерство находится в особенно тяжёлом положении, так как офицерским специальностям, даже техническим, сейчас чрезвычайно трудно найти применение. А что касается военного пыла, то можно быть спокойным и в этом отношении, наёмная европейская антибольшевистская армия сражалась бы с неменьшим воодушевлением, чем в мировую войну, так как туда пошли бы действительно люди военного ремесла, профессиональные кадровые офицеры, и они сражались бы не за страх, а за совесть, ибо военное дело для них слаще гражданской борьбы за существование.

По существу в этом проекте не было ничего фантастического, и я привожу его, несмотря на случайный характер самого разговора, так как он был чрезвычайно типическим для тогдашнего исторического момента не только в Италии, но и во всей Европе. В самом деле, Добровольческая армия Деникина и Колчака была построена на том же принципе добровольного участия офицерства в борьбе с большевиками. Нет сомнения, что экономический кризис в Европе после войны особенно тяжело переживался именно офицерством в силу его неприспособленности к мирной жизни, и, будь у союзных держав действительно искреннее стремление помочь русским антибольшевистским силам на территории России, создание такой международной добровольческой армии было бы вполне возможно и даже в известной мере облегчило бы внутреннее экономическое положение Европы, дав занятие элементам, не сумевшим найти его у себя на родине.

Больше того, сама большевистская армия состояла тогда наполовину из русских инородцев — кавказцев, латышей, эстонцев, сибирские народностей, а также из китайцев, немцев, мадьярских и турецких военнопленных, а между тем она победила Добровольческую армию Деникина, где число иностранцев было ничтожно. Любопытно, что мой анонимный собеседник отлично сознавал международную опасность русского большевизма и говорил, что его проект был бы чрезвычайно выгоден для всех европейских правительств как страховка против всемирного коммунизма, не говоря уж о том, что освобождение России от большевиков сразу восстановило бы экономический обмен Европы с Россией и помогло бы преодолеть экономический кризис. Между прочим, в Италии закрылось немалое количество макаронных фабрик, работавших исключительно на Россию, а это лишь ничтожный показатель того действительного ущерба, который терпит Италия из-за невозможности иметь нормальные торговые сношения с Россией.

Нет сомнения, однако, что мысли моего итальянского спутника не встретили бы сочувствия у тогдашних союзных правительств, занятых исключительно своим собственным внутренним положением и вынужденных повсюду следовать левым курсом, подобно тому как во время войны всюду проводился правый курс под видом патриотических коалиций. При этих условиях такая международная добровольческая антибольшевистская акция переросла бы фактически в европейскую интервенцию, что вызвало бы во всей Европе сильнейшую оппозицию со стороны рабочего класса, политическое значение которого чрезвычайно выросло в послевоенное время.

В Риме я остановился в отеле и, позавтракав в городе, отправился с курьерским пакетом в наше посольство. Там я застал одного Персиани, нашего поверенного в делах, другие чиновники посольства почему-то отсутствовали. Сразу было видно, что посольство перешло на каникулярное положение и не утруждало себя излишними хлопотами. Персиани встретил меня чрезвычайно любезно, но не без некоторого беспокойства, напоминавшего мне встречу с Якимовым в Константинополе. Когда я объяснил ему, для чего приехал в Рим, сказав, что, в сущности, мой визит является скорее актом вежливости, чем политическим поручением, касающимся посольства, которым Персиани заведовал, он как опытный дипломат и знакомый со мной по Петрограду, где мне приходилось во время войны много работать с ним вместе, в отличие от Якимова, сразу успокоился и с полной откровенностью стал рассказывать о себе и о посольстве.

Опускаю здесь совершенно естественные с его стороны расспросы насчёт положения вещей в Крыму и в Париже в связи с воцарением Врангеля, а также мои ответы. Персиани был, конечно, очень обрадован тем, что его начальник Гирс, во-первых, не думает возвращаться в Рим, а во-вторых, пользуется таким влиянием в дипломатическом ведомстве. Когда же я вместе с личными письмами Гирса по поручению последнего передал Персиани заверения в том, что штат посольства в Риме застрахован в настоящий момент от всяких сокращений, Персиани просиял. В это время