Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

душой стремятся к России, но он считал, что русское общество слишком любит подчёркивать смешные стороны. Видимо, это были типичные русские инородцы, слегка обиженные тем, что над ними потешаются, но в душе польщённые своим приобщением к русской культуре. Армянского вопроса в международно-политическом смысле для них не было — вопрос стоял только о более или менее новых формах совместного существования под одной русской государственной кровлей. С другой стороны, русское культурное влияние без малейшего давления (ибо Армения тогда была действительно самостоятельна и независима) вытесняло собственные давние исторические воспоминания. Армения — не Польша, подумал я и мысленно успокоился за конечную судьбу армянского вопроса.

Все эти беседы как с болгарским дипломатом, так и с армянскими государственными деятелями велись, конечно, на русском языке. Нас всех потешал при этом итальянский кельнер, подававший рыбу со стереотипным предупреждение по-французски: «C’est poisson». Из-за неправильного произношения рыба (poisson) превращалась у него в яд (poison), что заставляло нас относиться к этому блюду с должным подозрением, а слугу благодарить за откровенность.

В обрусевшем Константинополе

По приезде в Константинополь утром 26 мая я тотчас отправил свои вещи в наше посольство. Дипломатический паспорт освободил меня от всяких таможенных формальностей, и я вторично в том году свалился как снег на голову в посольство, но только теперь с более далеко идущими намерениями. Сложив временно вещи у швейцара посольства, старого представительного грека, говорившего по-французски, я попросил сразу же доложить обо мне А.А. Нератову. Я был принят немедленно. Несмотря на то что Нератов не мог не знать о моём назначении в Константинополь, так как последний дипломатический курьер Кессель, выезжая из Парижа, уже знал о том, что я поеду в Константинополь, он чрезвычайно удивился, увидев меня. Нератов сказал, что никаких предупреждений из Парижа не получил и словам Кесселя не придал большого значения, так как знал о намерении П.Б. Струве привлечь меня к активной дипломатической службе в Париже. Он, естественно, ждал какого-то предварительного сообщения о моём приезде. Ничего этого не случилось. Бюрократическая машина работала с перебоями, о старых временах приходилось вспоминать лишь с дидактической целью.

Я передал Нератову письмо Струве, тот пробежал его и рассмеялся: «Зачем же Струве рекомендует вас мне, я в его рекомендации не нуждаюсь!» — и сделал вид, что бросает письмо в корзину. Но поскольку это всё-таки было письмо его министра, он оставил его лежать на столе. Затем Нератов стал расспрашивать меня сначала о моих ближайших планах, а потом об общем положении в Париже, Лондоне и Риме. В отношении планов я чистосердечно сказал Нератову, что по соображениям личного характера не желал оставаться в Париже, а приехал в Константинополь, так как мои родные в Крыму и мне хотелось бы в эти критические времена быть поблизости от них; если он ничего не имеет против, то я просил бы причислить меня к посольству и хотел бы работать у него в качестве юрисконсульта. Нератов с явной радостью согласился, однако, как осторожный бюрократ, спросил, не собираюсь ли я по приезде Струве отправиться в Севастополь и служить там. Я ответил отрицательно, заявив, что предполагал совершить туда курьерскую поездку, но не намерен служить в центральном управлении.

Тогда мой бывший начальник, с которым мне так много пришлось поработать в своё время, рассказал мне о положении вещей в Константинополе, который приобрёл в период П.Н. Врангеля совершенно исключительное значение. Нератов принадлежал к тому типу русских дипломатических бюрократов, которые всю жизнь прослужили в Петербурге, он лишь однажды, в юношеские годы, был в непродолжительной командировке за границей. Однако привычка к дипломатической службе сказалась сразу. Нератов принимал меня в том же самом кабинете, что и Н.П. Якимов, но теперь кабинет имел совершенно иной вид и походил на дипломатические апартаменты. Тут были и ковры, и мягкая мебель, и картины. Правда, остальная часть здания выглядела малопривлекательно, но здесь всё же можно было принимать иностранных дипломатов.

То обстоятельство, что южнорусское правительство находилось теперь не в Таганроге или Новороссийске, а в Севастополе, откуда в прежнее время можно было добраться до Константинополя за 30 часов, чрезвычайно усилило значение последнего. В царские довоенные времена наш посол в Константинополе Зиновьев посылал посольский стационер в Севастополь за икрой для больших дипломатических приёмов или собственного удовольствия. Эта географическая близость сама по себе была чрезвычайно благоприятна для получения всякого рода информации о том, что делается в Крыму, а следовательно, и вообще в антибольшевистской части России.

Официальное значение Константинополя возросло ещё и потому, что военным агентом там был генерал Лукомский, бывший премьер-министр Деникина. Назначая туда человека с таким высоким положением в военном мире, П.Н. Врангель хотел, с одной стороны, держать его поблизости от себя на тот случай, если экстренно потребуются его советы, а с другой — иметь в Константинополе доверенное лицо для военных сношений с союзниками. Но не к чести Лукомского, принявшего это важное военно-дипломатическое назначение, надо сказать, что он весьма слабо владел французским языком и не мог лично вести никаких переговоров с союзниками, а был вынужден обращаться к помощи Нератова. Позже я коснусь весьма щекотливого вопроса о взаимоотношениях двух представительств — дипломатического и военного, теперь же отмечу назначение Лукомского лишь как показатель возросшей важности Константинополя для южнорусского правительства.

Это было плохим признаком, и мне, свежему человеку, приехавшему из Западной Европы, не понравилось то, что рассказал Нератов о назначении Лукомского и роли Константинополя. Впоследствии, познакомившись с различными русскими учреждениями и повидав множество лиц, бывших ранее в Таганроге, Ростове-на-Дону и Новороссийске, я поразился мощи деникинской эвакуационной волны, выбросившей на берега Босфора такое количество русских людей. Само собой разумеется, я тогда не мог предполагать, что врангелевская эвакуационная волна выбросит на тот же вожделенный берег больше ста тысяч, да к тому же и весь Черноморский флот.

Как бы то ни было, из слов Нератова я понял, что добрая половина деникинского военного и гражданского правительственного окружения находится не в Крыму, а в Константинополе. Последний, так сказать, изрядно обрусел. Поэтому и появление юрисконсульта-международника при посольстве было вполне своевременным. «У меня никаких других кандидатов, кроме вас, нет, — поспешил добавить Нератов, — и я очень рад, что именно вы будете работать со мной теперь, когда предстоит так много дела».

Глядя на Нератова, я вспоминал, как меньше года тому назад, в сентябре 1919 г., он не хотел пускать меня за границу, говоря о «развёртывании» нашего дипломатического ведомства в Москве. Времена изменились, и Нератов не был больше фактическим министром иностранных