Мемуары - Станислав Понятовский

Поскольку, однако, договорённость была лишь устной, князь-воевода оспорил её двадцать лет спустя почти по всем пунктам (отсюда его упрёки в адрес моего старшего брата), что и было воспринято матерью особо болезненно; вплоть до своей кончины, она осуждала себя за то, что, невзирая на обычную свою мудрость, поверила в серьёзное изменение характера брата. Он же, как только занял, благодаря женитьбе, прочное положение, резко уменьшил то безграничное доверие, которое всегда питал к моей матери; тем не менее, на семейных и партийных советах он ещё долго продолжал принимать решения и устраивать различные демарши совместно с ней.

Смерть Августа II и её последствия привели князя, как и всю нашу семью, в Данциг, где он едва не умер от болезни, утихомирившей его темперамент до конца его дней. Когда же в Польше вновь воцарилось спокойствие, главной заботой воеводы Руси стало привести в порядок колоссальное состояние, принесённое ему в приданое женой. Он преуспел в этом; считалось, что он удвоил доходы после того, как выплатил около миллиона дукатов висевшего на имении долга.

При этом, чем основательнее бывал дядя погружён в хозяйственные хлопоты, тем меньше Потоцкие и двор подозревали его в политических интригах; его нелюбовь к делам общественным казалась очевидной — когда он занимался выборами, учреждая очередной трибунал или готовя заседание сейма, он делал это с виду нехотя, как бы потому лишь, что его положение не давало ему возможности избежать всей этой возни. На самом же деле, он всегда умел заставить себя просить сделать то, чего он сам особенно сильно желал...

В то время, о котором идёт речь, моя семья, принимая участие в делах государственных или партийных, собирала обычно своего рода совет, роли в котором распределялись в соответствии с характерами его членов. Князь-канцлер Литвы, как признанный оратор и плодовитый публицист, обладавший богатым воображением, говорил обычно первым и всесторонне освещал тот или иной вопрос. Несколько приглашённых на совет близких друзей вступали с ним в дискуссию. Затем воевода Руси и моя мать принимали решение, а мой отец, чистосердечный, усердный, общительный, самый активный и надёжный, более щедрый, чем остальные, и пользовавшийся особой популярностью, проводил решения в жизнь. Его собственное мнение проявлялось чаще всего в случаях непредвиденных, когда решение надо было принимать безотлагательно, — никто не мог сделать этого быстрее и успешнее, чем он, — а затем привлечь на свою сторону остальных.

Таким отец был, пока не достиг семидесяти шести лет; он начал сдавать и понемногу отходить от дел, оба же его зятя, имевшие достаточно времени, чтобы упрочить под его эгидой доверие к себе и создать множество креатур, стали всё меньше в отце нуждаться. Со своей стороны моя мать, по многим причинам возмущавшаяся своими братьями, сосредоточилась почти исключительно на заботах о бабушке, княгине Чарторыйской, супруге кастеляна Вильны, а также на том, чтобы завершить воспитание младших детей и нацелить их на будущую карьеру. От большого света она в конце жизни отдалилась ещё больше, чем делала это уже много лет подряд.

III

Вернувшись из Вены, я вскоре был послан в Радом исполнять обязанности комиссара Мазовецкого воеводства и в этом качестве был включён в депутацию, по обычаю направлявшуюся к королю. Депутация приветствовала монарха во Фрауштадте, куда он приезжал в годы созыва сейма, чтобы там подписать унивесалы — закон требовал, чтобы они непременно были подписаны на польской земле. Король тратил тридцать часов на дорогу от Дрездена, проводил во Фрауштадте ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы поставить подписи, и сразу же возвращался в Дрезден, а в Варшаве появлялся лишь в последнюю минуту перед открытием сейма. На сей раз, находясь в Польше впервые после смерти великого коронного гетмана Потоцкого, он подписал декрет, именовавший моего отца кастеляном Кракова — я имел удовольствие отвезти грамоту отцу, поскольку он сам на этот раз во Фрауштадт не приехал.

Мой зять Браницкий стал после Потоцкого великим коронным гетманом, а Ржевуский, воевода Подолии, получил малый маршальский жезл.

После поездки во Фрауштадт пришла пора позаботиться о выборах в сейм — в те времена это было нелёгким делом.

Чтобы тебя избрали, недостаточно было иметь в одном из округов много друзей: ни единая живая душа не должна была выступить против. Приходилось всячески маскироваться, сохраняя втайне, где именно намерен ты собирать голоса, чтобы какой-нибудь личный враг или партийный соперник не посадил тебя в лужу.

У моего отца был в Ломже приятель по имени Глинка, в те времена — уездный актуарий. Именно к нему, как к человеку, понаторевшему в различных предвыборных манёврах, и по-своему весьма ловкому — для округа, в котором он жил, меня и направили; Глинке доверили представить меня избирателям, в качестве кандидата в депутаты сейма.

Пан Глинка принял меня в своём доме с изъявлениями величайшей радости и почтения; каждое утро и каждый вечер он разражался длинными тирадами, повторяя беспрестанно, что считает себя «самым счастливым человеком, ибо в моём лице он обрёл бесценное сокровище, вставив кое в оправу депутатства, ломжинский уезд осветит на ближайшем сейме весь горизонт Сарматии».

На подобные убогие речи мне приходилось отвечать в том же духе раз двести или триста — за те восемь дней, что пан Глинка владел мною единолично или возил меня по всему уезду, от одной двери к другой, собирая обещания поддержать меня. Наконец я стал единогласно избранным депутатом, — вместе со мной был избран староста Ломжи по имени Пшиемский, — и тогда Глинка повёз меня в дом старосты Макова. Тут-то и поджидал меня самый чёрный день.

Старик староста, подагрик, прикованный к стулу, существовал уже только для того, чтобы пить. Его жена была объектом вожделений пана Глинки — он сам был вдов и надеялся, что она тоже вскоре овдовеет, а пока приставил к даме свою дочь от первого брака, дебелую толстуху восемнадцати лет, настоящую Кунигунду, одетую, мимоходом будь сказано, в тот слишком жаркий для августа день в платье из добротного чёрного бархата на толстой ворсистой подкладке.

Глинка предложил устроить бал, и обе дамы вместе с ним и со мной составили бесподобную кадриль, в то время как супруг изображал общество. Танцевальной площадкой служило место семейных трапез — двенадцать квадратных футов своеобразного деревянного портика перед домом, поддерживаемого четырьмя колоннами. Староста пристроился в одном углу, единственный скрипач, страшно