Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

Несколько месяцев я готовилась к этой лекции, и помощь Поля оказалась бесценна, но стоило мне встать за кафедру, как из памяти словно стерлось все, что я пыталась запомнить. Положив перед собой книги и тетрадь с незаконченными записями Пьера, я посмотрела на студентов.

Картина завораживала.

Самая большая аудитория Сорбонны была переполнена. Студенты теснились на ступеньках лестницы, многие даже стояли.

У меня закружилась голова – я испугалась, что вся эта человеческая масса вот-вот обрушится на меня. И вдруг по неизвестной мне причине налетел шквал аплодисментов, будто само мое присутствие было самым важным событием дня.

Подождав, пока стихнут крики и свист в мою честь, я с почти пересохшим горлом начала лекцию – подхватила нить рассуждений Пьера ровно на том месте, где она прервалась.

«Если задуматься о достижениях в области физики за последнее десятилетие, поражает то, насколько решительно они перевернули наши представления об электричестве и о материи».

Вот последние слова Пьера, сказанные в этой аудитории.

Моя лекция состоялась. На следующий день в газетах появились статьи, и я узнала, что мою лекцию по радиоактивности слушали светские львы, люди искусства, репортеры, фотографы, французские знаменитости, внушительное число моих соотечественниц и лишь горстка студентов. Более того, публика отныне воспринимала меня совсем иначе. Из «всеми уважаемой вдовы» я превратилась в «королеву радия», которая, выдержав несправедливый, предательский удар судьбы, отплатила ей, сделав открытие, способное указать путь к излечению одной из самых страшных болезней.

«Перед нами икона, и остается лишь преклонить колени», – прочла я.

Я сложила газету, не испытав и тени восторга. Из опыта я знала, что похвала эфемерна и увядает со временем, – и не ошиблась. Пока газеты славили меня, кое-кто уже объявил мне войну.

«Радий – не самостоятельный элемент, а лишь вещество, производное от гелия».

Поль принес мне выпуск The Times, где приводились эти слова лорда Кельвина – того самого, который после смерти Пьера прислал мне телеграмму с соболезнованиями и не преминул явиться на похороны.

Я вскочила и выхватила у Поля газету.

– И он пишет об этом в ежедневном издании?

От подобной безалаберности и легкомыслия я просто оторопела.

– Мари, не бери в голову…

– Что значит – не бери в голову? Ты хоть знаешь, Поль, в чем правда? Да будь я мужчиной, лорд Кельвин никогда бы себе не позволил таких голословных утверждений и дискуссия велась бы по всем правилам, как принято среди ученых, на страницах научного журнала. Но я – женщина и потому могу быть публично дискредитирована!

– Что же ты намерена делать? – спросил мой друг и – отныне – верный соратник.

– Бороться, ведь ничего другого я не умею! Если лорду Кельвину нужен радий, он получит его в подарок от самой мадам Кюри.

Иногда, услышав историю, мы не сразу понимаем ее смысл: сначала нужно вникнуть в суть, прокрутить в уме, пропустить через себя и позволить циркулировать в крови, и наконец наступит день, когда раскроется ее значение. В моем случае главным персонажем истории был радий, и теперь пришло время узнать, каков он на самом деле.

Я поспешила в соседний кабинет и созвала всех ученых.

– Мне очень нужна ваша помощь, – объявила я, чувствуя на себе взгляд Поля. Он смотрел на меня так, словно прежде никогда не видел женщину – или, по крайней мере, женщину, которая вела бы себя подобным образом.

Последовали месяцы напряженной работы. Я знала, что нужно делать, и требовалось просто приложить усилия и выделить элемент в чистом виде.

– Необходимо вычислить его атомный вес[6]. Только так мы сможем доказать всему миру, что радий действительно существует, – твердо сказала я.

Лорд Кельвин своей грубой и бесцеремонной выходкой, по-настоящему обидной, пробудил во мне польский дух – тот самый, который в юности заставил меня воспротивиться режиму ради возможности учиться.

В те долгие месяцы, проводя все дни в лаборатории, я чувствовала отголосок прежней жизни, хотя часто былой жар и исследовательский пыл меня покидал. Будто бы раньше я знала, к чему стремлюсь, а теперь – нет. Сосредоточившись на работе, посвящая время опытам и конкретным действиям, я могла не думать о Пьере и не давать волю слезам, как мне того хотелось бы.

Прошло несколько месяцев, прежде чем мне удалось добиться желаемого результата, да и лорд Кельвин за это время прочел мой ответ на свои выпады.

Весной 1907 года в лаборатории я открыла тетрадь и, наконец, записала: Ra = 225,93.

Радий существовал.

Слово Мари Кюри.

Париж, 1907–1910

Весна, лето, осень и зима без Пьера – уже не те, что с ним. Но время не стоит на месте и неумолимо движется вперед.

Три года опытов, заметок в блокнотах, разбитых колб и перерывов на сон прямо за рабочим столом, чтобы не тратить время на поездки домой. Каждый день, все то время, пока длились эти исступленные исследования, мне словно даровалась возможность побыть с Пьером, стать чуть ближе к нему, пройти по краешку его мира.

Эти три года я вела дневник, где записывала, как растут мои дочери. Мы переехали из Парижа в Со – поближе к Пьеру, и я начала писать книгу о радиоактивности.

И еще за эти три года я поняла, что самые тяжелые дни – вовсе не те, что я ожидала. Я не боялась ни наступления дня рождения Пьера, ни годовщины нашей свадьбы или его смерти. Меня страшил миг, когда я не услышу, как он порадуется моему успеху в исследованиях, или когда я вдруг обнаружу в ящике стола какие-то его записи. Все внутри меня сжималось, когда я смотрела на его любимые растения в цвету и, играя в саду с Ирен, не слышала его смеха.

С того самого вечера его смерти, когда крик боли заполнил наш дом, я брела по жизни точно призрак, балансируя на границе двух миров – лаборатории, где я представляла, как в соседнем кабинете работает мой муж, и мира, лишенного звуков, где я замыкалась в себе, не в силах больше плакать.

В этом мире без света я неустанно задавалась вопросом: знай я тогда, что это последний наш с Пьером день вместе, как бы я себя повела? Обняла бы его крепко или же просто посмотрела на него иначе? Постаралась бы как следует запомнить, каким он был в то утро? Взлохмаченные после сна волосы, мятая пижама и комариный укус над правым глазом. Наверное, я погладила бы его по голове, запустив пальцы в волосы, и уткнулась бы ему в плечо? Этого мне никогда не узнать. Но я уж точно не попрощалась бы с ним так поспешно и небрежно, как получилось тогда по привычке.

Если говорить начистоту, если бы я предчувствовала тогда беду, то не стала бы препятствовать ходу событий, чтобы не вселить в Пьера страх, но уж точно не упустила бы его из виду. Шла бы за ним под проливным дождем и взяла бы за руку, чтобы он не упал, – если б только знала, что после всей нашей с ним жизни во мне останется лишь страх забыть его запах и черты его лица.

17 января 1910 года вода в Сене начала подниматься. Утром я как ни в чем не бывало отправилась на работу, даже не подозревая, что нас ждет. Поезд прибыл в Париж с заметным опозданием. Пока я дошла пешком до лаборатории, ботинки промокли насквозь и перепачкались грязью.

– О, ты все-таки добрался…

Я в самом деле удивилась, увидев Поля Ланжевена; тот приступал к дистилляции.

– И ты тоже, – ответил он с той своей особенной, загадочной улыбкой, которая словно что-то утаивала. Дождь барабанил в окна со всей прытью.

После полудня вода в Сене поднялась настолько, что река вышла из берегов. Город затопило. По улицам, словно огромные винные пробки, плыли самые неожиданные предметы. Завывая, как попавший в беду зверь, ветер доносил издалека тревожный бой колокола. Парижане стали перебираться в те части города, что находились на возвышении, и просить приюта у соседей. Многие спасались вплавь или хватались за первое, что попадалось под руку.

Мы с Полем вышли во двор и, увязая в грязи,