Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

возложив на себя нелегкое бремя сообщить о случившемся сперва твоему отцу Эжену, а потом, несколько часов спустя, мне.

Я никак не могла собраться с духом, чтобы рассказать дочкам о том, что произошло. Ева была еще маленькой и не все понимала, но за Ирен я боялась. Поэтому сначала я только дала им понять, что с тобой приключился несчастный случай и ты в больнице. Мне нужно было время – то, которое я так хотела бы разделить с тобой.

На следующий день все парижские газеты опубликовали некрологи. Погиб великий Пьер Кюри. Они описали эту смерть во всех подробностях, а я все еще сидела у твоего тела, недоумевая, как теперь жить, когда тебя нет рядом.

Ночью я собрала сгустки крови и комочки мозга, приставшие к твоей одежде вместе с грязью мостовой, и завернула их в платок. Мне хотелось сохранить их – и не отпускать тебя. Ведь я не могла поступить иначе. Я встала, подошла к комоду, с трудом наклонилась, чтобы открыть нижний ящик, и положила туда то, что осталось у меня от тебя и твоего гения.

Мой взгляд упал на букет полевых цветов, стоявший на серванте – ты собрал их для меня на днях, и эти цветы все никак не хотели вянуть, – и я разрыдалась от отчаяния. Это был крик раненого зверя, стон, от которого леденела кровь.

Я даже представить себе не могла, что бывает такое кромешное одиночество.

В день похорон серое небо всей своей тяжестью нависало над землей.

Твой отец, прежде подвижный и лучезарный, за одну ночь превратился в сумрачного, согбенного старика, словно от него осталась одна только оболочка.

У меня так сильно дрожали ноги, что казалось, они и вовсе не касались земли, пока я шла в черном платье за катафалком – он тянул меня за собой точно магнит.

Гроб опустили в землю, и я почувствовала, как по телу пробежал озноб, будто от испуга. А сердце словно раскололось на тысячу частей.

Нагнувшись, я взяла горсть земли и бросила ее на деревянную крышку, под которой ты лежал. А потом я упала – осела точно прах. Твой брат подхватил меня и стал утешать, он хотел, чтобы я услышала слова, которые говорили о тебе провожающие, воспевая твой колоссальный ум, научное чутье и великий дар. И чем громче они расхваливали ученого, тем острее я чувствовала, до чего же мне не хватает человека.

Я тосковала по нашим велосипедным прогулкам, когда мы вырывались из Парижа, по изгибам наших тел, таких близких, после долгих ночных разговоров, по твоим теплым утренним объятиям, от которых осталась пустота – и жизнь уже ничем ее не заполнит.

В этом я уверена.

Возвратившись домой через несколько часов, я подумала о древних городах, нетронутых временем, почти застывших. Представилось, что наш дом теперь станет таким же, замрет навсегда, и ни одна вещь не сдвинется с места. Твой голос вдруг смолк, и появилась бездонная тишина. Я больше не услышу даже твоего кашля. Жизнь всех, кто находился в доме, словно остановилась, закончилась вместе с твоей жизнью, и уютные звуки нашего обихода тоже ушли под землю маленького кладбища в Со.

Скоро все запорошит пыль. Наши книги, и велосипеды, и чашки, из которых мы пили кофе, перед тем как отправиться в лабораторию. Распахивать окна по утрам, закрывать их вечером, листать газеты и приводить в порядок вещи казалось мне занятием напрасным и пустым. И опасным. Ведь ты продолжал жить в каждом из этих движений, и я не решалась ни к чему прикоснуться.

Пьеру

Прошло две недели после твоей смерти, а я все никак не могла согреться.

Я накрывалась еще одним одеялом, но этот холод, который проникал насквозь и опутывал как сеть, все не уходил.

Утром я открывала глаза и никак не могла понять, почему это произошло. Зачем тогда вообще просыпаться?

Потом наступало мгновение затишья, почти покоя, умолкали все звуки, и я переворачивалась на бок, лицом в ту сторону, где спал ты, и боль, настигавшая меня при виде пустой половины кровати, всякий раз оказывалась гораздо невыносимее, чем я ожидала.

Пока длилась история нашей любви, разговоры текли без усилий и настолько легко, что иногда я уже не слушала твоих слов. Тогда я и вообразить не могла, что нужно их беречь, как сокровище.

И вот в часы одиночества в нашей с тобой спальне я принималась разговаривать с тобой, глядя в окно, и на короткий миг уже готова была поверить, что ты сейчас мне ответишь. Самым смешным и странным казалось то, что про науку я не обмолвилась ни словом. Зато спрашивала тебя про розы в саду твоих родителей в Со, про исследования, которыми занимался твой брат в Монпелье, а еще хотела знать твое мнение о развитии Евы. «Ирен развивалась более плавно и постепенно. Но Ева, похоже, сперва прибавляет в весе и только потом – в росте, без всякой логики…»

Все это чепуха, Пьер. Такие разговоры помогали вытеснить из головы один-единственный вопрос, ответ на который мог похоронить меня живьем.

– Это радий погубил тебя? Это он вытянул из тебя все силы, так что ты даже не смог отстоять свою жизнь? Все случилось по моей вине, Пьер? – шептала я и, ощутив кислоту в пустом желудке, падала на кровать, словно из меня выдернули позвоночник.

Как-то утром, когда в закрытые ставни спальни уже било солнце, Ирен – ей тогда шел десятый год – распахнула дверь и появилась на пороге.

– Мама…

– Выйди! – резко ответила я и повернулась на другой бок.

– Но ты нужна нам, мама!

И, подойдя к кровати, Ирен сдернула с меня одеяло. Я потянула одеяло на себя, как в глупой игре, а потом вдруг увидела ее глаза: это было все равно что посмотреть боли прямо в лицо.

Я была не одинока, Пьер. И я поняла это именно в тот миг, когда невидимая стена, за которой я пряталась от мира, чтобы оставаться с тобой, начала рассыпаться.

Я протянула руки к нашей дочери и прижала ее к груди – так крепко, как только могла. Ирен расплакалась. В звуках, хлынувших из ее тела, не было почти ничего человеческого.

Меня спасло материнство, которое сильнее, чем что-либо еще, способно изменить существование человека.

Чуть погодя я опустила ноги на пол и, опираясь на Ирен, встала с кровати. Распахнула окно и закрыла ладонью глаза – отвыкла от яркого света. Я перешагнула через золотистый ромб, нарисованный солнцем на полу, дошла до двери и последовала за дочкой на кухню.

Там сидели моя сестра Броня и свекор Эжен. В эти страшные дни они взяли на себя почти все хлопоты.

– Мари… – произнесли они в один голос и, будто сговорившись, тут же поставили на стол тарелку, чашку и принесли хлеба.

Я села рядом с Евой и поцеловала ее в макушку. И ожила, увидев ее радость.

– Как ты, Мари? – спросила Броня.

– Как человек, который больше не может сидеть в глухой норе…

– Пойдешь в лабораторию?

Я закрыла глаза, словно от бессилия и тоски. Ты по-прежнему был в лаборатории? Могла ли я продолжать обманывать себя, думая, что ты остался там?

Взяв хлеб, я отрезала кусок, намазала на него джем и вцепилась в него зубами. Эти простые вещи – выпить чашку чая, съесть кусочек шоколада или проверить, как там растения в саду, – позволяли мне оставаться живой, не давали соскользнуть в пропасть и снова запереться в нашей спальне.

– Сперва я попрошу тебя помочь мне с одним важным делом, – сказала я Броне, глядя ей в глаза.

Сестра мягко улыбнулась мне.

Я поднялась из-за стола и несколько секунд продолжала стоять, пытаясь найти новую точку опоры и поймать равновесие. Потом Броня пошла за мной в спальню.

Одеяла и простыни на кровати были скомканы, солнце било в окно, и комната казалась до странного уютной.

Подойдя к комоду, я наклонилась и открыла нижний ящик. Броня наблюдала за мной. И вдруг вскрикнула, прижав руку ко рту.

Твоя кровь и частицы мозга, которыми, вместе с уличной грязью, была перепачкана одежда, бывшая на тебе в тот проклятый день,