Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

Броня попросила Эжена разжечь в печи огонь и отвела девочек в детскую.

– Ты должна решиться на это, Мари, – сказала она мне. – Отпусти его, позволь ему уйти… Пьер сам хотел бы этого.

– Незадолго до смерти он признался, что не может представить своей жизни без меня, а я даже не ответила…

– Он и так знал твой ответ, Мари. Знал, что великой Мари Кюри, которой все восхищаются, нужен лишь он один…

Она с силой сжала мне руки и заглянула в глаза.

– Теперь пора снова стать собой. Ведь впереди тебя ждет еще столько свершений.

– Все они ради него. Я продолжу его исследования и сделаю все то, о чем он мечтал.

Броня улыбнулась:

– Вот она, великая Мари Кюри. А теперь нужно сжечь все это, пока девочки не видят.

Она потянулась к ящику комода и хотела взять все то, что я там сберегла, но я ее остановила. И в последний раз прижала к груди твою одежду, твою кровь и твой мозг.

Сидя на полу перед печкой, я положила, открыв заслонку, сперва твою рубашку, следом брюки и пиджак. Развернула платок, в который собрала кусочки твоего серого вещества, и коснулась их губами.

Мать всего сущего обрекла на смерть единственный мозг, способный раскрыть ее законы.

– Прощай, Пьер, – прошептала я. Теплые руки Эжена держали меня за плечи. Эта боль отчасти была и его болью.

Париж, 1906–1907

В лаборатории меня ждал Поль Ланжевен.

Они с Андре Дебьерном были самыми верными соратниками Пьера и все это время продолжали работать, поддерживая начатые нами исследования, но никогда не переступали порог нашего кабинета.

В лучах солнца плыла пыль. Я остановилась в дверях. Потом поспешила открыть окна, нуждаясь в свежем воздухе: без него мне не подойти к рабочему столу Пьера. Все предметы были разложены в строгом порядке – точно так, как он оставил их тем утром, когда вышел из лаборатории.

Я обернулась на шум шагов. На пороге стоял Андре, но на миг мне показалось, что это Пьер. Мой взгляд погас.

– Мари…

Сразу пришла боль, словно стрела, пронзившая сердце, чтобы отнять жизнь.

– Не могу оставаться тут, – сказала я и пошла к выходу. Быстро пройдя через все комнаты, я ступила в сад. Солнце стояло высоко, я сощурила глаза. И, ни разу не обернувшись, вернулась домой.

Я остановилась лишь у калитки, закрыв ее за собой. Положила руку на живот, чтобы выровнять дыхание, однако оно успокоилось не сразу.

Заметив меня, Эжен вышел навстречу.

Некоторое время мы смотрели друг на друга. Я смогла произнести только одну фразу:

– Не могу. Он повсюду…

Отец Пьера обнял меня за плечи и отвел в дом. Усадил на кухне и заварил чаю.

– На днях я встретил своего старого пациента.

Я поняла, что он хочет отвлечь меня от мыслей о муже, и стала слушать: может быть, Эжен прав.

– Я лечил его, когда он был еще юношей, и в самом деле обрадовался, встретив его на улице и узнав, что он до сих пор помнит меня.

– Ты был удивительным врачом, Эжен, – сказала я.

– Он говорит, у него рак…

Я оцепенела.

– И его лечат с помощью твоей радиоактивности.

Я вскочила с места, досадуя, что попалась на удочку.

Эжен остановил меня, взяв за плечо.

– Пьер был особенный, с этим согласятся все, но то, что молодые еще люди обрели надежду излечиться от страшного недуга, – твоя заслуга. Ты была собой еще до встречи с Пьером и оставалась собой, живя рядом с ним. Если уж говорить начистоту, Мари, то я достаточно хорошо знал своего сына, чтобы теперь с уверенностью сказать: он не хотел бы видеть, как ты, безутешная, пьешь тут чай, словно тебе больше нечем заняться.

Слезы выступили у меня на глазах.

– Я не могу вернуться в лабораторию, когда его там нет.

– Не расклеивайся, Мари. Ты первая женщина, получившая Нобелевскую премию. Никто не поверит, что ты не способна вернуться в лабораторию и работать там одна. Вдохни поглубже и продолжи делать то, о чем вы с Пьером мечтали. Он хотел бы, чтобы ты поступила именно так.

Не шелохнувшись, я смотрела в его огромные глаза – такие же, как у его сына, человека, которого я любила. По его шершавой щеке покатились тяжелые слезы. Эжен выплакивал свою глубинную боль.

Его уловка сработала.

«Мне передали твою кафедру в Сорбонне».

На кладбище в Со было пусто. Близился вечер, небо отяжелело и налилось свинцом, осенний холод подступил еще ближе. Я села на землю перед надгробием Пьера и подставила лицо ветру, думая, что мне не найти покоя ни в каком другом месте. В работе, а потом в сердечности друзей я искала то чувство, которому не требуются никакие разумные обоснования, но я знала, что его можно обрести только в мире, где есть Пьер.

– На прошлой неделе вышло так, что я не ела больше суток: просто забыла. А придя домой, поняла, что еще немного – и я бы умерла, – рассказывала я надгробию. – Эжен приготовил рис и жаркое, и вкус был совсем не таким, каким я ощущала его раньше, и вода пахла уже не глиняным кувшином. Я ела и пила лишь для того, чтобы продолжить жить, Пьер, но это не та жизнь, которую я хочу, это жизнь, которую я поддерживаю через силу.

Я заметила, что у меня дрожит рука, когда я касаюсь пальцами его имени, выгравированного на камне. Я сделала глубокий вдох и закрыла глаза, чтобы сдержать слезы.

«Поль говорит, чтение лекций в Сорбонне поможет мне справиться с горем. На самом деле все мне намекают на это. Когда меня назначили главой кафедры, твой отец обрадовался, и Ирен тоже, да и моя сестра все твердит, как она гордится мной. Ведь я стану первой женщиной, которая преподает в таком уважаемом университете».

Мимо шла женщина, я обернулась. Выждала, пока она удалится и подойдет к могиле того, кого оплакивает, а потом снова заговорила с Пьером. За это время я научилась ждать. Казалось, моя теперешняя жизнь – нескончаемое ожидание. Если раньше у каждого дня, который я разделяла с Пьером, была цель, то после его смерти я перестала понимать, зачем живу, и все стало зыбко. Мне оставалось только брести наугад, не зная направления, словно все вот-вот исчезнет.

«Ничего более жестокого даже вообразить невозможно, Пьер. Людское признание, почетная должность, молва – и все это лишь потому, что ты умер. Все, кто потерял близкого человека, справляются с этим, но я томлюсь на огне, который сжег мою жизнь».

Налетел порыв ветра, взметнул мое платье и принес с собой голоса детей, игравших в парке неподалеку.

«Она завтра. Моя первая лекция. Я прочитала все твои записи. Знал бы ты, как мучительно было видеть твой почерк. На миг, когда передо мной бежали строчки с твоими словами, у меня в голове даже зазвучал твой голос. Меня всегда восхищало, насколько ясно ты мыслишь и как внимателен к деталям. Твоим студентам повезло. Мне хотелось бы дать им столь же глубокие знания. Как думаешь, у меня получится?»

Я вдруг почувствовала тонкий, холодный запах. Аромат осени, тот самый, который мы часто вдыхали вместе, когда делали перерыв в работе и выходили в сад, устланный листвой. Тогда этот запах говорил нам о будущем, а в день, когда я стояла на коленях и смотрела на твое имя, вырезанное по камню, он принес мне лишь слезы.

Я плакала в голос.

Я оплакивала потерю, забыть о которой была не в силах.

Я встала с земли и отряхнула пальто. Пора возвращаться домой. Возвращаться к роли прагматичной госпожи Кюри, «всеми уважаемой вдовы».

Итак, моя первая лекция. Утром 5 ноября 1906 года, стараясь ступать бесшумно, я вошла в главную аудиторию университета. Закрыла за собой дверь и поднялась