Я – Мари Кюри - Сара Раттаро

подтащили старые деревянные столы к двери и к окнам, выходившим в сад.

– Похоже, мы застряли тут надолго, – отметил Поль, когда мы вернулись в лабораторию и сели греться у печки. Я принесла старые одеяла, в которые мы закутывались холодными ночами в те времена, когда искали способ вычислить атомную массу радия.

– Ты ведь как раз спал здесь, да? – спросила я Поля, воспользовавшись этой доверительной близостью возле печки.

– Один разговор с Пьером я помню в мельчайших подробностях, – сказал он, не обращая внимания на мой вопрос. – Это было еще в прежней лаборатории. Он вдруг оторвался от работы и спросил, как у меня дела. Он не мог знать, что за ад творится у меня дома, и я удивился, задал ему встречный вопрос: почему он завел об этом разговор? Пьер ответил в своей мягкой и чуткой манере: «Это Мари намекнула…»

Я повернулась и посмотрела на него:

– Ну, это же очень по-женски, мне кажется…

– У нас с Жанной отношения с каждым днем все сложнее, – поделился Поль. – Она хочет, чтобы я сменил работу: стал преподавателем или устроился на какое-нибудь предприятие. Словом, она считает, что вправе требовать от меня бросить научные исследования, которыми я так увлечен.

Я села на стул, думая о том, что никто не заставил бы меня предать свою работу и как это поразительно и дико, когда жена совсем не знает своего мужа.

– Если бы мать Жанны не вмешивалась постоянно в нашу жизнь, то моя жена вела бы себя куда более разумно. По вечерам, когда я возвращаюсь домой, Жанна идет в наступление и набрасывается на меня так, словно весь день готовилась к бою…

– Значит, ты ночуешь здесь…

– Это ненадолго. Мне нужно какое-то пристанище.

У меня внутри все перевернулось, когда он посмотрел мне в глаза. Я резко встала.

– Пойду заварю чай, – сказала я и вышла.

Постояла в соседней комнате, слушая шум дождя, явно зарядившего надолго, и вой ветра, хлеставшего по деревянным столешницам, – и возникло ощущение, что, подойди я чуть ближе к Полю, то могла бы его коснуться.

Я налила в чашки кипяток. Подождала, пока чай настоится, и постаралась прогнать прочь это ощущение – а мне-то казалось, что это осталось в прошлом. Желание объятий.

С горячим чаем я вернулась в комнату, но там было пусто. Поль вышел. На долю секунды я почувствовала облегчение, словно искушение вот-тот отступит.

– Помоги-ка мне, Мари…

Я подошла к порогу лаборатории.

Из-под двери затекала вода, и Поль вытирал ее тряпками.

Я принесла ведро, и мы стали работать в четыре руки. Собирали тряпками воду и отжимали ее в ведро, пытаясь уберечь от потопа самые важные помещения лаборатории.

Кое-как справившись с задачей, мы сели на пол отдохнуть.

– А чай остыл, – сказал Поль с улыбкой, мерцающей, как пламя лампады, то набирая силу, то затухая.

Желание во мне нарастало, на миг я закрыла глаза и представила, как касаюсь его руки, потом лица.

– Мари…

Его голос заставил меня очнуться.

Поль стоял передо мной и протягивал руку, чтобы помочь мне подняться.

Мы вернулись к печке, взяли чашки с остывшим чаем и сели ждать, когда рассвет вызволит нас.

Я повернулась к Полю и, чтобы подавить в себе всякое желание, попросила его:

– Расскажешь мне еще о Пьере?

Рассвет застал нас спящими рядышком. Коснувшись плеча Поля, я смотрела, как он открывает глаза. Из окон сочился свет, и казалось, худшее миновало. Но мы обманулись: вскоре дождь пошел с новой силой. Париж стал импровизированной Венецией, продрогшей до костей.

И все же мне удалось добраться до вокзала и вернуться домой. Жизнь в Париже словно замерла. Улицы без огней, каминные трубы без единой струйки дыма. Небо и земля потускнели.

Район Со, где я жила, меньше всего пострадал от наводнения. А Поль остался в лаборатории, сославшись на то, что нужно проследить, чтобы от воды ничего не пострадало.

Эжен Кюри, мой свекор, друг и верный помощник, перед Рождеством заболел воспалением легких, и его состояние ухудшилось спустя несколько дней после того наводнения. В эти недели я мало работала в лаборатории, почти все свое время посвящала Эжену и дочерям, особенно Ирен.

Я перетащила кровать Эжена в столовую и поставила рядом раскладушку для себя. Ночевала там до самого дня его кончины – 25 февраля 1910 года.

В то утро я увидела, как разбилось сердце Ирен.

На рассвете она появилась на пороге – как раз в тот миг, когда я складывала на груди руки ее деда.

Я усадила ее рядом с собой. Ирен уткнулась лицом мне в шею – как раньше, когда я укачивала ее совсем маленькой, и во мне поднялась отчаянная волна желания защитить ее, утешить.

Все эти годы Эжен и моя старшая дочь оберегали друг друга. Сперва, после смерти Пьера, Эжен наполнял светом и радостью ее дни, рассеивая мрак, а потом, когда болезнь стала съедать деда, Ирен заботилась о нем, помогая беречь силы. Я знала, до чего ей будет его не хватать, и подумала о том, что и мне теперь придется нелегко.

Я встала, взяла Ирен за руку и увела ее из столовой, куда вскоре должен был прийти врач, засвидетельствовать смерть, а потом Эжена начнут готовить к погребению.

Мы с ней сели рядом на скамейку, которую смастерил Эжен и поставил в саду среди своих любимых цветов.

– Мам, а ты тоже умрешь?

Я посмотрела на Ирен, и мое материнское сердце тоже раскололось от боли. Ответом могло стать только объятие, и именно в ту минуту я, прежде только и мечтавшая поскорее встретиться с Пьером за порогом жизни, начала дорожить своим существованием.

В день похорон дыхание Ирен было словно птица, трепетавшая в клетке легких. От начала до конца я крепко держала ее за руку. Когда могильщики подняли из мерзлой земли гроб Пьера, чтобы захоронить под ним его отца – и чтобы я после смерти покоилась рядом с мужем, – у меня перехватило дыхание.

Ирен высвободила руку и подошла к краю могилы. Я видела, как скривился в немом плаче ее рот и по лицу пробежала судорога. Она разрыдалась – так горько, что, казалось, под нами задрожала земля. Я подошла и крепко обняла ее. Дала ей платок и заправила волосы за уши, как делала всегда, если Ирен, проснувшись поздно, спускалась к завтраку непричесанной.

– Я буду скучать по тебе, grand-père[7], – прошептала она так тихо, что только я и услышала.

Тем же вечером Ирен слегла с сильной простудой. Посреди ночи она проснулась напуганная, вся в поту, ее тело сотрясалось от рыданий и кашля. Я легла рядом, прижавшись своей прохладной щекой к ее горячему лбу. До самого утра я не размыкала объятий в надежде, что страх, сдавивший ей грудь, уйдет – хотя бы от моей дочери.

В один из вечеров, когда день свалил всю свою усталость на плечи ночи, я решила побыть немного во дворе лаборатории. После смерти Эжена прошло чуть больше месяца, и у меня возникло ощущение, что окружающие звуки стали иными и переменился ветер. Сюда уже не доносились ребяческие голоса, словно все дети выросли.

– Ночь обещает быть тихой и ясной, еще более безмятежной, чем все предыдущие.

Обернувшись, я увидела в дверях Поля.

– Разве ты не едешь домой? – спросил он.

– Уже опоздала на последний поезд…

Поль взял меня за руку, и жар его ладони, опалив мне пальцы, разлился по всему телу, словно я была девчонкой.

– Если хочешь, располагайся в доме номер пять по улице Банкье, – предложил он мне.

Поль уже упоминал о своем временном пристанище, но подробностей я не знала. «Я снял эту квартиру, чтобы не возвращаться каждый раз к Жанне», – сказал он как-то раз Андре, и я невольно услышала, поскольку стояла рядом и заканчивала дистилляцию.

За несколько дней до этого Жанна в гневе явилась в лабораторию, Поль выбежал ей навстречу и отвел в сад, подальше от наших глаз. Он вернулся спустя несколько часов и до конца дня не проронил ни слова.