Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

в барина. В аристократа. Он не любил демократии, даже самого этого слова. Пролетариев презирал. Не лично, лично-то как раз мог и уважать за золотые руки, а именно как класс. Саша никогда не ходил в чем попало, только в костюмах, костюмах-тройках, с жилетом со множеством пуговиц. Увидев у меня карманные часы с цепочкой через пузо, он даже заквохтал от удовольствия. Отныне часы с цепочкой, с крышкой и громким боем стали необходимым атрибутом его одежды. Но когда Боря Охгберг заказал себе вышедшие из моды после расстрела Берии и на удивление дорогие очки-пенсне, Саша за ним не последовал и остался верен лорнету и обычным очкам в тонкой золотой оправе.

Саша единственный на нашем курсе был настолько нагл, что познакомился с Асмусом и напросился к нему в гости. Но еще более странно, что он отыскал адрес Лосева, совсем уж реликтового философа, известного еще до революции своим идеализмом, и тоже ходил к нему домой, пил с ним чай, потом стал с ним переписываться и письма живого классика хранил в особой папочке и часто показывал мне, пытаясь втянуть в общение.

Потом он женился на москвичке, получил трехкомнатную квартиру и раскрылся для меня совершенно новым неожиданным талантом. Оказалось, что до МГУ он что-то такое окончил и был золотые руки мастером-краснодеревщиком. Он обшил всю свою квартиру деревом. Не только стены, но и потолки. На деревянных листах были начертаны им же рисунки, изображения и письмена, быть может совсем не гениальные, но в сумме, как только заходишь и во все стороны — изумление, ничего подобного в жизни. Может быть, только в каком-нибудь музее. Или в церкви. И вся мебель собственная, мне даже в голову не приходило, что мебель для себя можно сделать самому. Ну может, в деревне, куда цивилизация не дошла. Но у Саши все было резное, с секретами, двойным дном. В одной комнате, длинной и узкой, как пенал, он сотворил себе кабинет — сделал стол во всю длину. Узкий, вдоль всей стены, и на нем и стопки бумаги, и машинка, и необходимые книги. И прямо над длиннющим столом полки с книгами.

Более всего мне понравились места вокруг окон. Подоконники и все, что рядом, выше и ниже. Ящики, у которых дверцы раздвигаются в стороны и вынимаются вниз, ящики с дверцами в боковых стенах, и все это в резьбе, и все это красиво.

— Сколько же ты, Саша, все это мастырил? Ведь на это нужны годы!

— Ну зачем годы? Каждый день, после работы, в охотку часа три, а больше всего летом в отпуске. Знаешь, куда труднее материал достать, раздобыть. Для этого приходится с таким человеческим отребьем общаться и оставаться вежливым.

Более всего сам он гордился балконом. То есть балкона у него вообще не было, потому что квартира была на непристижном первом этаже, но на месте балкона была как бы лоджия, полузакрытое пространство на первом этаже. Пол у этой лоджии был заметно выше уровня земли. Саша подогнал компрессор и пробил в полу дырку, сделал из дырки цивильный люк, а из-под пола выгреб два самосвала строительного мусора. Вычистил, покрыл деревом, внес кроватку, лампы, шкафы под книги, приставил лестницу — создал себе комнату отдыха от жены, убежище от нее. Они потом и развелись. И квартиру эту разменяли.

Следующая история не о Саше, лишь случайно связана с его именем. Как-то по случайным общежитейским делам зашел, заскочил я в дружественную комнату соседей. В этой комнате жили мои близкие в то время друзья Саша Абрамов и Гена Чередниченко, третий не помню кто, а четвертый некто Юрий Ремизов. Студент, откуда-то из Читы или с самого Дальнего Востока. Даже и не философ, а психолог. И не психолог даже, а шахматист. Он был болен шахматами. Надо сказать, что именно в это время, на год позже меня, в МГУ на факультет психологии поступил Борис Гулько, тогда еще мастер, но скоро ставший гроссмейстером, первым гроссмейстером в МГУ. Теперь-то, когда инфлировалось и это некогда высокое звание, которое давали реальным претендентам на звание чемпиона мира, по МГУ, видимо, бродят стада молодых гроссмейстеров. А тогда Гулько! Гулько назывался в одном ряду с Карповым и Ваганяном, и не последним из них.

Ремизов же был всего лишь кандидатом в мастера, но сильным, с мастерскими баллами. А главное, он пытался полностью перестроить шахматную теорию. Идея состояла в том, что начальная шахматная позиция — есть идеальная позиция. Право первого хода отнюдь не преимущество, а большой, теоретически смертельный недостаток, непоправимое разрушение совершенства. Поэтому первый ход белых должен быть вовсе не из тех, что рекомендует мировая теория, а ход в наименьшей степени разрушительный. В его теории такими ходами были: аЗ и hЗ, ну в крайнем случае а4 или h4. Игра черных должна строиться по принципу использования ошибок противника, где ослаблено, по тому и бей. Он исписал несколько общих тетрадей. В личных турнирах он играл по своей сумасшедшей теории и откровенно радовался, когда удавалось победить.

Он мне говорит, после тура:

— У меня же было много лучше, ты же по-дурацки поставил партию, я просто обязан был выиграть, не пойму, где я мазанул.

Дурень! У него неправильная система оценок, он с самого начала был у меня под контролем, я победил закономерно.

Но когда Ремизов выступал за команду факультета или университета, он играл в правильные шахматы и очень часто побеждал. Помню, за сборную университета его поставили на одну из первых досок, выше многих мастеров.

Но я не об этом.

Я похвастаться.

Так вот, заскочил я к своим друзьям. Гене и Саше, и, не обращая внимания на Юру Ремизова, стал с ними о чем-то важном беседовать. Важном, конечно, иначе зачем в гости ходить. Какая-то идея в голову пришла, мысль. А на Ремизова никто всерьез внимания не обращал. На занятия он не ходил, его и отчислили через год-полтора, сидел себе индусом на своей койке, смотрел в доску, передвигал фигурки, иногда брал тетрадку и в нее вносил результаты своего анализа.

А мы, не присаживаясь, о чем-то бурно проговорили, и, как всегда, девяносто процентов общего количества потраченных слов были мои.

Удовлетворенный или не очень удовлетворенный, я вернулся в свою комнату. Надо сказать, что о чем была речь, я совершенно не помню, то, что я реально помню и чем хвастаюсь, произошло тремя минутами позже.

Почти сразу, не более чем через пять минут, теперь в мою уже комнату не вошли, а ворвались