Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Ну кто ж на это не обидится?

Про его манеру читать лекции в мои годы ходил такой анекдот.

Если Колмогоров читает лекцию студентам, то понимают только аспиранты, если аспирантам — то только кандидаты, если кандидатам, то только доктора. Если А. Н. читает лекцию для докторов, то понимает только Хинчин, его ближайший друг, тоже академик.

Так вот, читал лекцию Колмогоров в актовом зале МГУ. Андрей Николаевич излагает геометрию, построенную на четырех точках в углах квадрата. Довольно долго все было понятно. Вот на чертеже появляются другие три, условные, несуществующие точки: точка пересечения несуществующих диагоналей квадрата и две точки пересечения параллельных — горизонтальных и вертикальных. На доске эти точки располагались так: в центре рисунка, далеко справа и далеко внизу.

— Теперь соединим эти три точки одной прямой линией, — сказал Колмогоров и довольно ловко на доске соединил с поворотом на девяносто градусов.

Тут Боря Охгберг так оглушительно захохотал, что лекция на несколько секунд прервалась. Боря, не переставая хохотать, вышел из зала.

Купил себе Боря музыкальный инструмент: дудочку с клавишами, у него какое-то начальное музыкальное образование имелось. Но, человек вежливый, очень уж сокамерникам не досаждал. Дудел себе потихоньку, когда все остальные на занятия уходили. И еще он писал рассказы. Какие-то реальные случаи из музыкальной жизни, он какое-то время в составе оркестра провожал жмуриков в последний путь. Рассказы были просты и неинтересны. Так, в жизни, за чашкой чая можно и послушать, но как отдельные произведения — не тянут.

Я ему так и сказал и ждал, чем он мне ответит. Очень быстро дождался.

Когда в нашей комнате никто из девочек не ночевал, а спать еще не хотелось, мы иногда в полном или неполном составе свет гасили, и я читал стихи на память. Марину Цветаеву, например, как страницы листал, мог стихов сто подряд. Ну по крайней мере тридцать.

И вот как раз после того, как я покритиковал Борю, он мне и говорит:

— А почитай-ка свои стихи, ведь ясен пень, ты сам тоже пишешь.

У меня было полминуты на размышление, и я решился. От Цветаевой отказался, все-таки у нее нет-нет да и проскакивает женский род, а остановился мысленно на Багрицком и подумал: сразу не помню, но, может быть, у Бунина есть что-нибудь морское.

Сказал, что, мол, печатался редко, писал в основном о море (врал). И стал медленнее, чем обычно, читать Багрицкого:

Ай, греческий парус, ай. Черное море,

Черное море, Черное море, вор на воре…

Не так уж я его и люблю и не много знаю, прочитал стиха три.

Долго молчали.

Нет, думаю, не буду Бунина трогать, не могу вспомнить ничего про море, только «Что ж! Камин затоплю, буду пить… Хорошо бы собаку купить» из ума не идет. Еще полежали в темноте.

— Ну как?

— Знаешь, Валера, — выдержав паузу, сказал Боря. — Разная есть литература. Есть так себе. Есть классика. Есть стихи для себя, для альбома. Твои стихи, ну как тебе сказать? Это то, что к поэзии, вообще к литературе просто никакого отношения не имеет. За пределами.

Я, конечно, тут же вскочил, зажег свет, отыскал в чемодане тоненькую книжечку Багрицкого, нашел стих и сунул Боре в нос нужную страницу:

— Узнаешь?

Меня колотило от бешенства, даже мой верный голос дрожал.

— Ты, Боря, показал мне свои рассказы, спасибо за доверие, но тебе не понравилась моя рецензия, пойди и предложи свое дерьмо любому журналу. Я был уверен, что ты попытаешься мне отомстить той же монетой. Это у тебя на морде написано. Прости за мистификацию. Ты ничего не смыслишь в поэзии и никогда уже не поймешь. «Бисер перед свиньями» слышал выражение? — это о тебе, Боря.

Тем не менее отношения, конечно куда уж более прохладные, у нас сохранились.

Человек-то, в общем, Боря был хоть и излишне обидчивый, но не плохой и не глупый, даже забавный иногда.

Как-то он узнал, что место напротив Большого театра называется Штрих и там каждый день собираются педерасты, и страсть как захотел познакомиться. Стал уговаривать составить ему компанию всех подряд. И меня. Я очень любопытен, но есть граница. Боря пару раз съездил сам и потом в подробностях нам рассказывал.

Между прочим, устно бесхитростный его рассказ был вполне интересен.

Привожу один.

— Там у них самый известный, не знаю как сказать, или известная, зовут — Жанна.

По виду-то не скажешь, мужик как мужик, молодой, с усиками. Брюки, пиджак, но, когда ходит, вихляет, не скажу чем, и говорит как бы по-женски. Ужимки, улыбки и от женского лица — Жанна. Некоторый дискомфорт получается, сидит мужик и говорит: «Меня зовут Жанна», — и глазками, глазками так и стреляет.

— Как сидит? Где сидит? Рядом с тобой, что ли, сидит? А как он подсел? Ты его подманил, что ли?

— Да нет! Я пришел, вечер, уже народу не много, но есть, у них же на лице не написано, кто пидор, а кто просто прохожий, ну походил, походил, как-то глупо получается, топчусь на пятачке, присел на скамейку, стал сидя людей разглядывать. Минут пять посидел, все никак не могу определиться, кого именно пидором назначить. Тут ко мне молодой парень подходит, по виду студент, присаживается:

— Я вижу, вы на меня все смотрите. Я вам понравилась? Меня Жанна зовут.

— Ну, ну, а ты? Сразу и вперед?

— Да нет. Я смутился. Не знаю, что сказать. И отпугивать не хочется, я же как бы в разведку пришел, разузнать, как у них, пидоров, дела, как жизнь пидорская молодая течет, ну и не ожидал, что так прямо… Чего-то промекал, мол, постарше бы… А он, в смысле она, Жанна эта, говорит, все-таки с некоторым удивлением:

— Так вы пожилых любите? Или совсем старичков? У нас и тех и других много. Только они редко сюда на Штрих ходят, или по парам уже как семейные живут, или так, в одиночку кукуют, но это легко, я дам знать.

Потом я с этой Жанной про жизнь разговаривал. Не вообще про жизнь, а про их педерастическую жизнь. Он, в смысле она — Жанна, говорит, что как-то так вышло в основном из семей работников культуры. Много музыкантов, из балета людей, но есть и театральные артисты. У него самого, у Жанны, мама — народная артистка, живет с мужиком, тоже артистом, а родной отец где-то в другом месте, в другом городе ночует,