Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

храмы пере-пере-полнены. Давка. Духота. Гена всегда старался записать хоровое пение, магнитофон над собой держал, был музыкален. Как-то мы неудачно расположились рядом с какой-то вреднющей бабкой. Не хочу ставить ей диагноз, но у нее было не все в порядке. Она не слушала, что говорили, о чем пели, она непрерывно шипела на нас:

— Зачем, богохульники, пришли? Кто вас сюда звал? Убирайтесь отсюда, ироды.

Нам, всем остальным она просто мешала. Шипением и с настроения сбивала.

Но бедный, бедный Гена настрадался от нее куда больше. Он, прижатым к ней безжалостной толпой верующих, непосредственно рядом стоял. И она, пользуясь его беззащитностью, почти непрерывно щипала его за задницу. Он еще и в вытянутой руке магнитофон держал, нечем отмахиваться. Потом, уже утром, в первой обратной электричке он приспустил портки и показал совершенно синюю, местами фиолетовую свою бедняжку задницу. В некоторых местах были видны кровавые следы царапин. Через штаны, через трусы, вот какова сила негодования.

Хорошо еще в середине службы эту местную бабу-ягу какой-то дед одернул:

— Че, бабка, к пацанам привязалась? Они ж тебе ничем не мешают, тихо себя ведут. Им же, молодым, тоже, небось, интересно. Ты бы лучше молилась, старая.

И она отстала. Как тот банный лист.

Еще было много. В том числе и смешного.

Юзек Дуберман

Не считал, но в жизни мне раз двенадцать — пятнадцать говорили, что я хоть и еврей, но на удивление хороший человек. Кто говорил, сразу вычеркивался из списка приемлемых приятелей. Для меня эта фраза — пароль антисемитизма домашнего, бытового. И тут, в Америке, этого полно.

Одна фраза, сказанная пожилой русской дамой, была другого качества:

— Не встречала более русского человека, чем еврей Родос.

В молодости счел бы за высокий комплимент, с годами уверенность, что «русский — лучше всех», даже «русский — хороший», прошла.

Прикидываю, не много я знал людей, кому эту ключевую фразу: «Ты хоть и еврей, но хороший человек», говорили чаще, чем Юзеку Дуберману.

Мы с ним еще в абитуриентах, при поступлении жили в одной комнате. И после поступления. Надеюсь, нас так поселили не по национальному принципу. Внешне он был безусловным евреем, не из самых типичных, лупоглазых, с вислыми носами, — круглолицый, с усиками. Кандидат в мастера по стрельбе, довольно спортивный. Между прочим, тоже из Крыма, но из Джанкоя, который я сотни раз проезжал, но в котором ни разу не был.

Он был добродушен, покладист, сговорчив в довольно широком диапазоне. Но за его пределами становился жесток как скала, несдви-жим. Еще минуту назад он с шутками и улыбками сдавался и уступал все подряд и вдруг уперся и с той же улыбкой, чуть более удивленной, с недоумением: чего это на него так наседают?

Нет, и все.

Юзек еще в студенчестве женился на исключительно красивой казашке Зое, дочери одного из главных чиновников Казахстана. О Зое этой следовало бы еще что-нибудь сказать, но что скажешь против любви.

Наша довольно близкая дружба с Юзеком к старшим курсам как-то незаметно и безболезненно рассосалась.

На «Яндексе» я его отыскал, он стал казахским Чубайсом, стал заведовать ихней приватизацией, близко сдружился с казахским премьером.

Порадовался за него, голодным не останется.

Андрюша Дробышев и Ваня Прохоров

Два года в одной комнате с Андреем Дробышевым на Ломоносовском.

Представитель одной из самых лучших разновидностей русских людей… Спокойный, совестливый, неторопливый, раздумчивый, с юмором, с подначками. Беззлобный, но отнюдь не безответный. Из тех, на кого можно положиться, на кого можно вполне положиться, вплоть до разведки. Чуть-чуть куркулистый, что легко объяснимо и оправдываемо: всеобщая бедность вплоть до нищеты. Ничего нет кроме всеобщего дефицита, взять негде. А жить надо будет и завтра.

Едва ли не самая любимая его приговорочка:

— Ночь-заполночь, ты ко мне приходи, чайку попьем. Только со своим сахарком.

Он потом долго заведовал кафедрой в Омске. И думаю, много сделал, чтобы отмазать меня от Семичастного. Кому-кому, но ему трудно было не поверить: простодушное, открытое лицо честного партийного человека.

Рад, что был с ним знаком, дружил.

По ассоциации расскажу еще об одном, не близко знакомом мне студенте, Ване Прохорове — так помнится. Иной прекрасный тип русского человека. Просто не представляю себе, кто бы сказал о нем плохо. Не броский, старательный, чуткий. Мне казалось, верующий. О! Как это было тогда нельзя. Из всех низззя едва ли не самое нельзя.

Не помню, с кем он дружил, подозреваю, что ни с кем.

Вежливый, несколько отстраненный. Определяющая черта — безотказный. Как-то большой толпой вместе с другой или другими группами мы сдавали какой-то враждебный предмет, ну из тех, от которых тошнит совесть. Мне попался вопрос: «Письмо Маркса к Вейдемейеру». Надо ли говорить, что я этого письма не читал? Надо. Так как я этого письма даже и не видел. Страха завалить к этому времени я уже не испытывал. Да «хоть химию», как сказал мне однажды Валера Казиев.

А впереди, как раз передо мной сидит вот этот самый Ваня Прохоров. С которым мы ни разу не разговаривали ни о чем, только здоровались. А было известно, что Ваня, как может, и по жизни, и на экзамене помогает. Хотя был он вовсе не круглым отличником.

— Вань! Слышь, ты письмо к Вейдемейеру знаешь? Подскажи что-нибудь, подай на бедность.

Ваня кивнул, и нет ответа. Минут пять прошло, я уже стал придумывать планы эвакуации, экстрамеры. Что-то же делать надо. Я давно уже ничего не заваливал, забыл, как это, да и не хотелось. Тут Ваня поворачивается и кладет на мой стол бумагу.

Разворачиваю, читаю. О-го-го накатал. Полстраницы. Ну этого-то мне точно хватит, если повезет, то и на пятерку.

Вышел я отвечать. Каждую мысль довожу до преподавательского ума, каждую Ванину строчку разворачиваю, как минимум, в абзац, а иные удается и в страницу. Пою соловьем, «отл» все ближе.

И тут смотрю, доцент все внимательней ко мне присматривается, и в его глазах истматических зажигается огонек сатиры и юмора.

— А вы не подскажете ли, — обращается он ко мне, — какого размера это самое письмо Маркса к Вейдемейеру?

Дерьмо вопрос — как нынче говорят. Включаю вторую демагогическую передачу.

— Уже то, что это письмо задано в экзаменационных билетах отдельным пунктом, бессомнительно говорит о его всемирно-историческом…

— Нет-нет, — перебивает меня доцент. — Я у вас спрашиваю не о историческом, а самом простом размере этого письма. Сколько строк, сколько в нем слов.

Ну вопросик!

У нас были старые марксиды, которые спрашивали:

— На какой странице