«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

class="p1">Прошла первая империалистическая война, прошли бурные годы Октябрьской революции и в 1926 г. я виделся с Матрёной Сергеевной мимолётно, случайно, но уже не на поприще её кухмастерского искусства.

Прошла ужасная вторая империалистическая война, и только в 1958 г.[320] я вновь приехал в Течу на «Москвиче» в кампании со своими племянниками Г[оликовыми]. Мы решили с племянницей Верой Александровной навестить Матрёну Сергеевну. Жила она тогда у каких-то своих дальних родственников на Горушках, самом захудалом районе села.[321] Я уговорил племянницу подшутить над Матрёной Сергеевной, а именно: чтобы она (В. А.) первой подошла к ней и спросила обо мне, оставшемся вдали: кто это? Узнает ли она меня? Мы застали Матрёну Сергеевну пасущей свиней на площадке около избы, и приступили к осуществлению нашего замысла. Вера Александровна подошла к ней, а я остался на расстоянии примерно тридцати шагов. Поздоровавшись с ней, В. А. спросила её, указывая на меня: кто там? Последовал немедленный ответ: Василий Алексеевич! Я подошёл к «тени» человека. Это был только скелет Матрёны Сергеевны, на котором висели замызганные старые кофта и дерюжная юбка. На голове у ней был выцветший кубовый с крапинками платок, из-под которого выбивались седоватые волосы. Один глаз окончательно затянуло бельмом. Всё лицо было в морщинах, которые шли в разных направлениях. Из рукавов, как палочки с сучковатыми отростками, выглядывали руки, а из-под юбки – ноги босые, грязные и тоже тонкие, как палочки. Сердце моё упало: «так вот как пришлось мне встретиться с тобой, Матрёна Сергеевна, наша знаменитая кухмастерша и наша деревенская гордость» – хотел я сказать, но растерялся и промолчал. Она обрадовалась и не то засовестилась, что в таком виде мы её застали, не то спохватилась, что надо принимать гостей, засуетилась, быстро прошла в ограду, немного поправила платок на своей голове и стала приглашать в дом. Мы сели на завалинку около дома, и начались воспоминания.[322] Она расспрашивала обо всех из нашей семьи и семьи Бирюковых, никого не пропустила. Называли умерших, и она всё приговаривала: «дай Бог царство небесное» и что-либо добавляла от себя доброе, сердечное. Часа два шли воспоминания, а она всё спрашивала и спрашивала. Так вспоминают только близких родственников. Откуда это у ней такая привязанность к людям из другого сословия? Эта мысль всегда меня занимала, и особенно остро встала сейчас, при этой встрече, и у меня возникло желание воскресить в своей памяти всю жизнь Матрёны Сергеевны, как я её (жизнь) знал по рассказам других людей и по собственным наблюдениям.

Детство её было тяжёлым и безрадостным. Девочка не отличалась здоровьем, была «хилая», как у нас таких детей называли и к тому же «кривая», так как на одном глазу была катаракта. Едва окрепшая, она стала нянчить детей своего брата. Только успевала она кого-нибудь из них поставить на ножонки и, держась за скамейки, переступать с ноги на ногу, как появлялся на смену ему новый экземпляр, и она, как Варька Л. Андреева[323], «выхаживала дитё», качала в зыбке, мурлыкая про себя «баю баюшки-баю». Хотелось иногда побегать, порезвиться с другими девочками, а она привязана была к зыбке. Только летом иногда удавалось в кругу таких же нянек положить куда-нибудь в тенёк своё «сокровище» и покружиться в хороводе.

В возрасте 14–15 лет отдали её в горничные в дом теченского протоиерея. Под этим названием – «горничная» – разумелась прислуга – девка на обслуживание разных мелочей семейного быта: подмести или подмыть в комнате, полить цветы в комнате или в саду, помочь полоть в саду и огороде и сбегать туда-сюда по заданию хозяев и т. д. Все эти разнообразные обязанности, однако, не заслонили собой то, что её уже теперь больше всего интересовало, а именно то, что называется не особенно благозвучным словом «стряпка». Она узнала здесь, насколько примитивна она в деревенской крестьянской семье и сложна, по-настоящему искусна, даже имеет художественные формы в той среде, где она оказалась. Её заинтересовала именно эта последняя сторона этого дела. Кое-что она уже успела здесь подсмотреть и запомнить, как «это» делается. Здесь же она стала незаметно для себя привыкать к обществу людей, в среде которых она оказалась: хозяйка её, матушка-протоиерейша, оказалась существом добродушным, а хозяйская дочь Маша расположена была к ней дружественно.

В возрасте 17–18 лет она оказалась уже в «стряпках» у сугоякского земского начальника, жена которого «барыня-земчиха» была мастерицей кулинарного дела. Здесь Матрёна Сергеевна уже вплотную подошла к постижению искусства кулинарии. Она поняла всю «философию» гастрономии, поняла, какие прихоти развил у себя человек, чтобы удовлетворять свой желудок, и как «это» делается. Её увлекло самое искусство готовить самые причудливые гастрономические продукты и блюда, как, например, выпечь кулич и разукрасить его, или заливного поросёнка под сметаной и обложить его зеленью: салатом, огурчиком, зелёным горошком. В ней проснулся скрытый пока что, но от природы данный, талант художника, направленный в область гастрономии. Как для художника краски являются средством для воплощения через них художественного образа, так для неё все средства питания: мука, сахар, масло явились теперь средствами для воплощения изысканных предметов кулинарии. Память человеческая устроена так, что она скорее и охотнее держит и сохраняет в себе то, что было воспринято человеком при наличии увлечения им, что окрашено было чувством красоты, изящества. Вот так и память Матрёны Сергеевны впитала в себя все те мелочи кулинарного искусства, самые разнообразные «рецепты» приготовления предметов кулинарии.

Когда она возвратилась в Течу из Сугояка, то она была уже заправским кулинаром высокой марки; ей только бы пойти в специальное кулинарное предприятие, но его в деревне не было, и это явилось её первым противоречием в жизни. Всё окружающее теперь её «бытие» раздвоилось: она оказалась со своей профессией совершенно ненужной для той среды, из которой она вышла, и только периодически нужной для той среды, с которой она сблизилась на своём новом поприще. Для первых её мастерство было ненужным баловством: для них она нужна была как рабочая сила. Девка, а потом и замужняя женщина в деревне должна была уметь косить, жать, ткать, а что она теперь могла выполнять из деревенских работ? Только нянчить детей, т. е. вернуться опять к тому, от чего она уже оттолкнулась. Вторые видели в ней искусного мастера, ценили её искусство, и это определило её отношение к ним. Вот, что было причиной того, что она привязалась к этому миру, чуждому ей по её происхождению. Теперь она стала периодически появляться среди «них» и «отводить свою душу» на полюбившемся ей деле, а потребность в