«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

в пределах простой, не тронутой человеком природы, не могли сразу привыкнуть к этому отступлению от неё, от природы. Не могла привыкнуть, конечно, и Марейка. И вот случилась так: я проезжал однажды на речку за водой мимо расторгуевского огорода, где Марейка полола гряду. Увидев меня, она подошла к изгороди и заявила: «Ча ты стёклышки посадил на нос?», и с русалочным смехом скрылась за дикой высокой коноплёй, росшей у изгороди. Как это иногда в жизни бывает, этот случай врезался мне в память, а при его воспоминании передо мной всегда вставал образ Марейки живой, энергичной девушки, как мне рисовали её мои друзья.

При всяком приезде в Течу я расспрашивал своих знакомых, жива ли Марейка и как она живёт. Мне рассказывали, что она жива и живёт на старом месте. Рассказывали, что у ней было много детей, что она уже овдовела и теперь нянчит внуков. Рассказывали и о том, что они с мужем в своё время вступили в колхоз, но что они были в колхозе не на виду, работали с прохладицей, а потому жили небогато. По всему было видно, что ни Марейка, ни её муж, выходцы из зажиточных семей, не могли перестроиться по-новому. У Марейки тормозом было и то, что она была безграмотной.

Мне хотелось повидаться с Марейкой, а теперь с Мареевой Васильевной, как её теперь называли по-деревенски, но то, или то, то другое отвлекало меня от осуществления моего намерения. Наконец, в своей последний приезд в Течу, я решил навестить Марейку. Я шёл к ней на «свидание» со смущением и сомнением: узнает ли она меня? Я шёл и обдумывал, как я расскажу ей, кто я такой. Я заготовил целую речь, но когда зашёл в избу, то растерялся, стал путать порядок заготовленной речи и невнятно рассказывать о себе. Передо мной сидела дряхлая старуха, как мне показалось, со зловещим лицом. Седые пряди волос в беспорядке выглядывали из-под полинялого кубового платка. У неё было лицо пергаментного цвета и острые черты лица. Мне показалось, что после моей путанной рекомендации она что-то обдумывала, напрягала свою память, но заплакал ребёнок, сидевший у ней на коленях, и она принялась его утешать. Я понял, что мне больше нечего делать в избе и вышел из неё. Я вышел из избы, как из подвала с удушливым воздухом. Светило яркое солнце, а вдали с горы за рекой виден был простор полей, лесочки – картина, которуя я так любил наблюдать в детстве. У меня мелькнула мысль, где мне приходилось переживать то, что я только пережил в избе. Вспомнилась ночка из «Руслана и Людмилы» А. С. Пушкина – иллюстрация к этой поэме.

С тяжёлым чувством и грустными думами возвращался на свою квартиру у бывшей нашей соседки по дому – Татьяны Павловны Клюхиной. В мозгу «гвоздила» мысль: «Так вот как мне пришлось встретиться с тобой, Марея Васильевна. Родиться бы тебе, Марея Васильевна, позднее лет на двадцать-тридцать, была бы ты какой-либо делегаткой жен-отдела, агитатором и уж во всяком случае вожатой в каком-либо пионер-отряде».

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 722. Л. 1–15.

Публикуется только по «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» имеется очерк «Марейка» (10 декабря 1965 г.). (ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 400).

Матрёна Сергеевна [Уфимцева]

[1965 г. ]

Я был ещё мальчишкой лет 10–12-ти, а она в нашем селе и даже за его пределами была у нас на славе. Слава о ней шла как о кухмастерше высокой марки, как о каком-то феномене в этой области. Она и на самом деле была удивительным существом, обладателем феноменальной памяти: при полной безграмотности она сохраняла в ней (памяти) столько разнообразных «рецептов» по изготовлению печений, булочек, куличей, «сметанников», «песочников» и пр., что диву даёшься, как это всё укладывалось в её голове. Взять хотя бы изготовление кулича: она помнила, сколько нужно взять яиц, как сбить белки яичек, сколько положить сахару, корицы, шафрану и пр. Вершиной её искусства было изготовление баум-кухена (она называла баун-кухена). Тут она уже «священнодействовала», а «прочие» только с удивлением смотрели и выполняли её распоряжения. А какие она изготовляла паштетные (она называла «пашкетные») пироги. Её приглашали готовить куличи, «пасхи». Приглашали стряпать на свадьбы, именины и пр. В этом случае она прямо молодела; она не столько сама стряпала, сколько командовала – инструктировала, она «упивалась» своим искусством, гордилась. Вся раскрасневшаяся она появлялась то у стола, где её изделия ещё ждали посадки в печь, то стремительно направлялась к печке и заглядывала в неё: не подгорело ли посаженное в печь. Только и слышалось при этом: «Мотя, что с этим дальше делать?» или «Мотя, сколько взять изюму?» и пр. Такой я её наблюдал, когда она что-либо готовила у нас на разные праздники.[319]

С ней дружила наша старшая сестра и называла её любовно Мотей. Любила она, может быть, её потому, что в их судьбе было нечто общее: обе были старые девы. Но её, Матрёну Сергеевну, не только уважали, а именно любили все. В этой любви к ней, может быть, примешивался некоторый элемент жалости к ней: у ней был физический недостаток – бельмо на глазу, за что её в девках, вероятно, «обегали» женихи, и она осталась одинокой. Она, кроме того, была поразительно добрым существом, с мягким характером, и сама она крепко привязывалась к нашей семье.

В те отдалённые времена, ещё до первой империалистической войны, я виделся с ней летом 1914 г., перед войной. Я был тогда на положении «молодого», как называли у нас только что женившихся парней. На селе по соседству меня знали многие женщины: таковы законы деревни: знать всё и всех из соседей. Бывало, идёшь мимо огорода какой-либо тётушки – соседки – Даниловны или Прокопьевны, а она подзывает: «Васинькя, иди-кось: я угощу тебя» и даст огурец. Добрые души, они принимали участие в нашей судьбе. И вот – узнавши, что я женился не на «руськёй», приходили ко мне «объясниться»: да как ты решился на «такое». Они не осмеливались прямо сказать: «женился на басурманке», а в уме, очевидно, держали эту мысль и перебирали всех невест в нашей «округе», которые могли бы осчастливить меня. Уже вот где уместно сказать: «O, sancta simplicitas!»

Приходила посмотреть на мою «молодую» и Матрёна Сергеевна, но она, часто бывая в нашей среде, очевидно, «приобыкла» к разным новостям в «нашем мире», а когда я сказал, что мою Иоанну Фридриховну по-русски нужно звать Анной Фёдоровной, и совсем успокоилась.