Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

совершенно убить всю музыку пушкинского стиха, не поняв, что в этой трудной роли она одна могла бы много спасти его; в декламации же Станиславского ничего, кроме «ниже́» и «музы΄ка», произносимых с особым ударением, не было слышно; очевидно в них артист усмотрел всю соль музыкальной гармонии Пушкина.

Лучше других был, по-моему, Моцарт – Рустейкис194 (кажется, молодой артист, нами видимый впервые), своими попытками взять настоящий тон; конечно, он прорывался временами в некоторую наивность, вместо простоты и непосредственности гения, иногда смешок его звучал несколько глупо, но тем не менее он был ближе других к созданному Пушкиным типу и загримирован был безукоризненно: точно живой Моцарт сошел с портрета.

Хорошо было придумано художниками передать моцартовский реквием на настоящих (этого последнего уж у них не отнять) клавесинах, но с дополнением добавочных конгармонических звуков за сценой, создающих иллюзию тех аккордов, которые слышал Сальери и переживал в своей душе Моцарт. Если бы они передали его просто, одну только записанную Моцартом мелодию, она не произвела бы на нас никакого впечатления и потрясение Сальери извлеченными Моцартом из своей души звуками было бы нам непонятно, т. к. для теперешнего, изощренного сложностью современной музыкальной композиции музыкального уха реквием Моцарта в обстановке этой сцены и в сопровождении этого текста показался бы бедным и жалким, как полевой цветок в букете пышных оранжерейных аристократов; и таким образом, было бы впечатление художественной неправды. Впрочем, это выдумка не художников: Л. С. Черняк слышала уже где-то этот самый реквием исполненным именно так.

Декорации Бенуа сами по себе очень хороши: просты, изящны, благородны, как сам Пушкин.

15/V. От времени до времени мы подымаем-таки разговор о здании для Пушкинского Дома, как ни мало верим сами в близость его осуществления, потому что, конечно, война отдалила этот момент на добрый десяток лет, если не больше. А ведь в этом году должны уже были начаться переговоры о правительственной ассигновке средств для этой цели!

Нестор Александрович скептичнее нас с Модзалевским смотрит на дело, но все же от времени до времени поддается заражению нашими мечтаниями.

Теперь вопрос в том, о чем хлопотать: о передаче ли дома военного ведомства (угол нашей набережной и Филологического переулка) с манежем в наше ведение, с тем чтобы мы выстроили соответствующее ему здание в другом месте, или о предоставлении нам последних остатков старого Гостиного двора (рядом с Оттовским институтом) для слома и постройки Дома по собственному плану.

Оба плана придуманы Н. А. Лучше первого, по-моему, мало что может быть: место такое, какого нигде больше не найдешь: выступ на Неву, великолепное положение для памятника, и потом – Пушкин против Петра Великого! Да грандиознее этого по идее ничего и не придумаешь. Правда, в нем есть один смущающий пункт: куда поворачивать Пушкина лицом – к собственному Дому или к Петру. К Петру – как будто не совсем почтительно; а к Дому – места мало, негде обойти памятник для осмотра. Но Н. А. нашел выход из затруднения: поставить символический памятник вместо фигур. Это и оригинально, и красиво, и богато. Да найти только подходящего художника, и что можно тут придумать, какую архитектуру развести! Мне уж так и рисуются какие-нибудь остатки колоннады разрушенного храма, а посреди них на одном уцелевшем столбе – ярко пылающий среди обломков факел. Простор для фантазии художника огромный.

А Модзалевскому нравится больше угол в закоулке возле родовспомогательного заведения Отто; он отстаивал его195!

Как-то решим. В среду назначили маленькое совещание.

22/V. Перемышль отдан196…

28/V. Скверные слухи ходят по городу: будто Львов будет эвакуирован, Варшава и Рига – сданы197. У нас нет снарядов, нет орудий, нечем защищаться.

О недостатке снарядов я постоянно слышу от солдат в лазарете: «Мы бы не отступили, – говорят они то и дело, – да снарядов не хватило», – или: «Мы уж все патроны расстреляли – известное дело, дают как в аптеке! – а немец жарит да жарит» и т. п.

Неужели действительно из нас, русских, так-таки никогда никакого проку не выйдет и никаких великих задач, о которых мечтали деды наши, да и сами мы не прочь помечтать, мы не осуществим? Отцветем, не расцветая? Не пронесем сквозь строй международной жизни того Бога, которого, несомненно, носим в душе?

Такова участь многих из наших единиц, такова, быть может, участь и всего народа: не пройдет он совсем незамеченным среди современников, но прочного наследства потомству, верно, не оставит!

29/V. Скверные слухи о положении наших дел подтверждаются.

Какой-то словно колпак налег на голову и не дает ни о чем думать…

Идут сборы в пользу пострадавших окраин, повсюду в окнах выставлены портреты княжны Татианы198… Чему все это поможет!

3/VI. Сегодня узнала в Академии, что великий князь Константин Константинович умер.

Жаль его! За двадцать пять лет он так сросся с Академией, что теперь в ней как будто чего-то недостает без него. Не одним добрым словом помянут его, верно, академики.

Еще за 2 часа до смерти написал он С. Ф. Ольденбургу длинное письмо на 3‑х листах, все наполненное предстоящими делами по Академии. Умер на своем посту, как и подобает истинному вельможе, потомку царей199.

Кого-то назначат на его место! Вряд ли Николая Михайловича. Его, говорят, государь недолюбливает за либерализм и вольнодумство, а академиков и тем более (за нововременские статьи200, которые ему подсунули-таки) и вряд ли захочет соединять два столь ненадежных элемента воедино.

В 8 ч. вечера назначена панихида.

8/VI. На днях спросила у Нестора Александровича, кого они ждут себе в президенты.

– Не знаю, – ответил он, – я предложил просить царя назначить Ольгу Николаевну201. И красиво было бы, и нам бы она не особенно мешала.

– Не можете вы без дам! – не удержалась я, чтобы не сказать Н. А., потому что он действительно один из тех людей, который непременно насует нас, для картины, конечно, а потом и ворчит, что ему все дамские дела разбирать приходится.

– Что ж, разве так плохо иметь красивую фигуру на президентском кресле. Была же Дашкова, почему не может быть Ольга или Татиана?

Уж не знаю, что ответили на такой аргумент академики.

12/VI. Похоронили великого князя. Я видела всю церемонию очень близко. Шествие красивое, но какое-то скучное и холодное.

Государь шел один, за самым гробом; потом великие князья и сыновья покойного, потом свитские генералы и придворные, после них траурные кареты; в первой – Мария Федоровна с Елизаветой Маврикиевной, во второй – Александра Федоровна не