Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Как странно, что до 1827 года Никитенко ни разу не упомянул имени Пушкина, да и на этот раз только в связи с А. П. Керн! Неужели же он не читал Пушкина раньше, или тот не произвел на него никакого впечатления? Положим, ум Никитенка являл собою полную противоположность пушкинскому гению и не был склонен быстро воспринимать новшества в чем бы то ни было, но неужели такое крупное явление в литературе того времени нисколько не затронуло этого любителя литературы, умного ценителя всякого ума и дарования!

Жаль также, что уничтожен дневник за 1825 г. Помимо интереса к самому историческому моменту и отношения к нему автора с ним утрачено много интересного в обрисовке психологической фигуры Никитенка, его духовного роста и созревания. В самом деле, между записками и собственно дневником – большой прорыв. В первых мы видим еще провинциала, малоросса, разночинца, крепостного; во втором – как из-под земли вырастает перед нами чуть ли не коренной петербуржец, человек науки, общественный деятель; словно он уж родился в вицмундире и вскормлен петербургскими туманами; ни слова о прошлом; читателю даже не известно, жива ли еще его мать, несомненно им нежно любимая. Утраченная часть, вероятно, и заключала материалы для наблюдения за этим интересным переходом одного человека в другого.

Хорош тон дневника и записок: спокойный и объективный.

И еще раз, как многие другие разы, грустно мне стало, что моя молодость, мое студенчество прошли без одного из лучших украшений этой части жизни – без дружбы и товарищества. Нет и не было у меня такого кружка, с которым хотелось бы соединиться через несколько лет, пообедать в ресторане, за стаканом вина вспомнить прошлое и устроить ему дружескую поминку! Все мои приятельницы – если и имеют кой-какие воспоминания каждая в отдельности со мной, – между собой не имеют уж ничего общего, и это очень грустно. Да и с ними… разве это такая дружба, какая связывала студенческие кружки былых годов! Соню Петрашкевич я очень люблю как хорошего, редкого по душе человека, у которого в тяжелые минуты жизни своей я всегда находила теплое слово, душевный привет и ласку, много облегчавшие мое положение одинокого человека, к которому я всегда могла прийти как в свой дом и пообедать, и переночевать, и занять денег; в этом отношении я ей много обязана, бесконечно благодарна ей и люблю ее как родную, так же как и ее мужа, который, кроме того, как умный, развитой и в высшей степени честный человек, много давал мне чисто интеллектуального и нравственного удовлетворения своими беседами; в их доме я окунулась несколько и в среду молодого, беспечного, веселящегося, доброго и отзывчивого студенчества, с которым до них не сталкивалась и которого сторонилась, предпочитая им угрюмых, но серьезных таких же «одынцов» (как прозвал меня Платон), как я.

С Машей [Островской] меня связывала и связывает общность наших некоторых взглядов и убеждений, а также любовь к науке и ко всем духовным проявлениям жизни человечества вообще, но дружбы между нами настоящей нет и не было.

Остается Lusignan. С ней, правда, у нас были когда-то общие мечтания, возвышенные идеалы и планы, но сейчас нас связывает очень немногое, так как характеры у нас слишком разные, понимание и отношение к жизни, равно как и некоторые убеждения, – тоже.

А вообще – нет у нас, женщин, этой способности к дружбе, к чистому товариществу, которыми так красивы юноши. Не способны мы ничего сорганизовать, нет в нас надлежащей широты и творческого ума, не способны мы даже устроить простой пирушки без участия мужчин, которая объединила бы всех и дала бы удовлетворение уму и сердцу. Потому и нет у нас обычая устраивать такие товарищеские обеды, поминки, годовщины и т. п. Жалкие мы, в общем, пока что подобия чего-то!

Тяжело…

26/VI. Сегодня завершился круг моих наблюдений над человеком, три момента жизни которого я наблюдала, так как новая встреча, если она и произойдет, вряд ли даст что-нибудь новое.

Итак, на протяжении каких-нибудь 5–6 лет завершилась целая человеческая жизнь!

Я говорю о бывшем студенте еврее юристе Добрине.

В первый момент нашей встречи это был очень бедный, скромный, неглупый и серьезный студент, как бы робко тянущийся по стенке жизни, прячущийся в тени, дабы скрыть свое истрепанное платье, и отворачивающийся от встречи с человеческим взором, как бы боясь прочесть в нем насмешку или презрение к себе.

Второй раз я встретила на несколько минут в трамвае элегантно одетого молодого человека, несколько преувеличенно развязного и громкого, очевидно, нашедшего какую-то спасительную нить в тревожных волнах житейского моря и отдыхающего, взявшись за нее крепко, от только что пережитой трепки равнодушной и бесстрастной стихии, но все еще видящего перед глазами образы недавнего прошлого и как бы ожидающего со страхом, что вдруг нить не выдержит, порвется и он снова вернется к только что покинутой было роли ничтожной игрушки чьей-то злобы и пария.

Сегодня я увидела человека, плотно осевшего на якоре в тихой, уютной гавани, далекой от всяких бурь и волнений непогоды, знакомого с ней только разве понаслышке.

Д. не сделался несимпатичным, как бывает с большинством людей в таком положении, но чего-то исчезнувшего в нем мне стало жаль. Это – молодости; не наружной, – он еще достаточно молод, вряд ли больше чем на 2–3 года старше меня, – но внутренней. Да и по наружности Д. изменился. Прежде он был худым и бледным; теперь – сильно пополнел, округлился, загорел, отпустил бороду. Молодой Д. был нервным, быстрым, несколько порывистым; Д. солидный – не подберу ему другого эпитета – стал спокойным, тихим, с добродушным смехом, плавными манерами и благоразумной речью. Он, конечно, женился (не спрашивала, на ком, но думаю, что на дочери своего патрона, так бывает обыкновенно!), имеет, надо полагать, вполне обеспеченный и надежный кусок хлеба, хорошее положение и производит впечатление, точно человек этот никогда и не знал другой жизни, не имел другого прошлого, других чувств!

Новых ярких точек в его жизни, верно, уж больше не представится. Он будет продолжать писать толковые, полезные статьи в своем юридическом журнале, будет иметь приличную практику и квартиру, будет хорошим товарищем и, вероятно, добрым человеком, но яркого интереса к своей личности он уж, вероятно, не возбудит; во мне, по крайней мере.

И это жизнь человека – 5–6 лет!

Нет, как ни тяжело порой, как ни невыносимо, но – мне моя «бурная тревога», моя неизвестность на каждый следующий день милее