«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Молчание у Аронзона, будучи инобытием речи, получает также два направления – вовне и внутрь – и между ними, как между двумя реками, носящими одно и то же название «Одиночество», располагается. Находясь в этом промежутке и перенимая чужие свойства, автоперсонаж сам становится зеркалом, ловящим отражения, а не просто отражающим – «с таким, как у озер, лицом» (№ 253). Вхождение в «природы дверь» означает и превращение в природу – в силу обратимости отражения: сферическое пространство не только отражается в автоперсонаже, но и отражает его. Слово, относящееся к этим взаимоотражающим превращениям, формирует безосновную речь (может быть, ее прямое явление и представлено в перечне квазимифологических имен, в стихотворении «Кто слышит ля-ля-ля-ля…», 1968, № 102, в ряде текстов, вошедших в книгу «AVE», 1969) – «изогнутую мыслью», снимающую границы между своим «я» и «я» другого, благодаря чему происходит разотождествление, «расподобление» с самим собой. Если справедливо утверждение Степанова, что «Аронзона привлекает то, из чего речь родилась и к чему она по неотвратимым законам существования возвращается вновь» [Степанов А. И. 2010: 14], то не менее справедливо угадывать в устремлении поэта к корню зарождающегося «я» – не «точке божества», как это высказано героем пьесы Хлебникова «Хочу я» (1907–1908) [Хлебников 2003: 259–260][499], а изначально вобравшему в себя весь мир – уже преображенный в «мир души». Специфика поэтического слова Аронзона в том, что оно отражает действительность в сознании, сквозь сознание (как «сквозь сон» или «сквозь смерть»), в чем-то противостоя готовым формулам. Аронзона в первую очередь занимает отношение вещи и ее смысла, отражающееся в «психологическом двойнике»[500]. В этой ситуации лирическое «я», кажется, не может не почувствовать себя двойником любого лица, попадающего в поле зрения.

И все-таки признание автоперсонажем своего двойничества не означает, что он дублирует, копирует что-то или кого-то; он открывает неисчерпаемость своего «я», бесконечность возможных его изменений – и тем самым замечает то же в мире. Он отражает «окружающее», которое не имеет никаких форм, тем более законченных; потому идея «фотографии мира» заключается в том, чтобы запечатлеть некий потенциальный предел в максимально краткий и неповторимый миг. Но наделен ли лицом, внешностью сам двойник, порожденный «оригиналом», который не имеет «лица»? Или его «зеркальность» отражает на пустой поверхности то «ничто»[501], которое и есть полная абсолютная окруженность, отражение этой окруженности? Не на это ли направлен указательный жест, обращенный к Альтшулеру в рассмотренном сонете: «Взгляни сюда – здесь нету ничего!»? Непредставимая точка, куда направлен жест автоперсонажа, и есть действие в слове принципа «обратной перспективы», согласно которому произносимые слова не столько не имеют адресации, сколько утрачивают авторство, самого адресанта. Совершив круг по сфере отражаемого, слово возвращается обогащенным к своему автору.

Иллюстрация 10

Несмотря на частое поэтическое автопортретирование, в результате которого образ лирического субъекта приобретает реальные черты (как, например, в стихотворении «Вода в садах, сады – в воде…», 1968, № 107: «Пушкин в бороде»), Аронзон не исключает, что лишен лица, – это еще одно подтверждение «возведения себя в сан Бога» (№ 169). Стоит пристальнее присмотреться к рисункам поэта, в которых персонаж, сдирая с себя маску, обнаруживает там отсутствие лица. Персонаж абстрактной карикатуры именно и «становится то тем, то этим», а переступание порога между этими состояниями, одно из которых дает возможность быть узнанным, позволяет стать или «нечто», или «ничто»: первое означает преходящее, вре́менное, даже эфемерное; второе – неухватываемое постоянное, что рационально ухватить и вербально выразить невозможно, так что его почти нет. На это и указывает перемещение одного и того же персонажа на приведенном рисунке поэта (ил. 10.).

Но создание поэтического портрета (или автопортрета) у Аронзона не означает узнаваемости, оно предполагает идею. Последняя и может быть выражена в имени. В назывании героем-поэтом мира по имени и заключается окликание адресата, а значит – признание за ним живого существования или наделение его оным, что может быть понято как акт любви, преодолевающей смерть. Как называние по имени, так и его последствия предполагают у Аронзона нечто зрелищное, представляющее вид. Окликание другого, как было прежде установлено, есть и призыв к себе, к миру в себе.

Имя, данное одному, не закрепляется за ним как постоянное, но может быть отдано другому или усвоено другим, неся в себе часть того, кто это имя дал, и порождая своего рода отражения. Так возникают двойники, населяющие этот поэтический мир, – каждое лицо, а особенно автоперсонаж, таит в себе постоянную возможность удвоения, речевым маркером которого выступают местоимение «себя» – применительно к автоперсонажу, или тавтологические сочетания, наподобие «темя головы» (№ 85), – применительно к адресату, третьему лицу.

13.4. Отражение Божественного: проблема Лица

Включенность в образ персонажа его собственного подобия-отражения, а этого образа во что-то большее, тождественное его миру – «пространству души», говорит об обратимости всех проявлений в поэтическом универсуме Аронзона. Эта обратимость делает неуловимым как самого автоперсонажа, незаметного и не замечаемого в тот момент, когда он, «становясь то тем, то этим», желает соединения внутреннего света со светом божественным, так и пространства, в котором он находится и в которое он направляет свой жест-высказывание. В результате этих непрестанных превращений не только утрачивается лицо автоперсонажа, но и Божий лик оказывается погруженным на недосягаемую глубину. Чем глубже эта глубина, тем разнообразнее мир, пусть разнообразие и оказывается неразличимым в своей конкретике; потому и явление Бога мыслится как перспектива «снятия» всей отвлекающей множественности, чем и можно объяснить шокирующее высказывание из записной книжки № 3 за 1966 год: «Я рассматриваю Христианство как первую атомную бомбу» [Döring/Kukuj 2008: 311] – то есть идея Богочеловека своей телесной определенностью угрожает существованию «пространства души». Богоявление должно привести если не к окончательному развоплощению, когда все «станет душой», то к «наоборотности», вывернутости наизнанку, так что видимым станет прежде невидимое, телесность уступит место «душевности», идее. Кажется, из этой афористичной оценки христианства отчетливо следует, что Аронзон ценил именно промежуточное состояние, нахождение «между», в котором балансирование позволяет быть «то тем, то этим», оказываться «тут и там» с тенденцией энантиосемантически включить одно в другое, парадоксально объединить в отражении – «в гибком зеркале природы» (Хлебников).

Так и отражения лирических субъектов у Аронзона входят друг с другом в контакт, иногда составляя оппозиции, но чаще оказываясь сродни сиамским близнецам[502], знающим крайние степени счастья и несчастья – в зависимости от единства или