«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

заговорят живые голоса. До этого момента все эти голоса звучат в «помешанном» сознании автоперсонажа (намек на помешательство содержится и в названии произведения Баха «Партита № 6», напоминающем о знаменитой палате под тем же номером)[477]. «Ведь велико желание помешаться» – реплика из диалога, свидетельствующая, согласно контексту, о желании каждого вобрать в себя всех, распавшись внутри себя на множественность «я», а самому не быть, как это получилось у великого безумца Хлебникова, которому посвящена III часть цикла «Если б не был он, то где бы…» (№ 171. Т. 1. С. 239). Образ будетлянина появляется близко к центру цикла неспроста (в первоначальной, расширенной, версии вариант этого регулярного стихотворения значительно ближе к началу, см. № (174). Т. 1. С. 394): как интерпретирует его творческий облик Аронзон, он выразил себя, свой разум, не присутствуя, почти небытийствуя, однако став «беседой длинной между <..> чукчей»[478]. Этот мотив измерения пространства временем и времени пространством, как он дан и в строке «парк длиною в беседу о русской поэзии» (1967, № (75)), представляет пространство и время неопределенными. Аронзона явно привлекает в фигуре Хлебникова его способность быть, отсутствуя, – именно такой образ существования-«небыли» (ср. самохарактеристику в «Зангези»: «Я небыть»), проходящего больше в потустороннем, мифологическом, виртуальном, способствует возникновению двойника, обманывающего смерть: расстояние между несуществованием и смертью неизмеримо, его можно исчислить только разговором, беседой.

Если сама по себе беседа (диалог) не предполагает нахождения вне ее, то запись бесед позволяет участнику поместиться за пределами дискурса, разводя слово звучащее и слово записанное в противоположные модусы. Само сочетание «запись бесед» обретает у Аронзона оксюморонность, энантиосемантичность, что говорит о внутренней диалогичности компонентов, обнаруживающих отрицание друг друга, которое проявляется хотя бы в том, что звучащее сохраняет субъектность, тогда как записанное стремится к «объективности», «ничейности». Именно в этой энантиосемантичности оказывается возможным восстановить целостность картины мира. В соединении противоположных модусов слова возможно обретение внутреннего смысла, постижимого скорее интуитивно, чем рационально. Каждый нырок вовнутрь предполагает выход за предел, в процессе чего каждая из позиций колеблется между подлинностью и мнимостью, а промежуточное между ними истончается, делается прозрачным. Та же неустойчивая разделенность обозначается Аронзоном в выявлении «я» и «не-я», оставляя каждую из этих ипостасей до конца не проявленной.

«Внутри», «за самого себя», «запертый изнутри в одиночку», как и «внутрь себя себя запрятать» (1968, № 88), – все эти определения положения, расположения себя относительно себя же призваны подчеркнуть сообщаемость и взаимообратимость, взаимообратность, «наоборотность» отражений друг в друге внешнего и внутреннего, мнимого и подлинного. Так в диалог вовлекаются не слова обозначающие, а сами обозначаемые реалии находящегося вовне и внутри. Кроме того, здесь представлена зыбкая, намеренно недооформленная иерархия, уводящая как наружу, так и внутрь; причем каждая из позиций по мере проникновения в нее обретает двоякое существо – словно беспрестанно возвращающееся к самому себе то лицом, то его оборотной стороной. Словами «…внутрь себя себя запрятать» (1968, № 88. Т. 1. С. 155) подчеркивается «безумие» диалога, в процессе которого обмен своим «я» с «я» собеседника сопровождается умножением собственного (или собственных) «я». Это «безумие» маркировано ближайшим упоминанием имени древней богини Аты, олицетворяющей помрачение рассудка, безрассудство, глупость, понимаемые как греховные: «Самый сладкий грех, о Ата, / внутрь себя себя запрятать / и <..> / погубить свои таланты / пригублением небес» (там же). Очевидно, что Аронзон понимал опасность интраверсии. Образ «пригубление небес» отзывается в более позднем, 1969 года, тексте «Когда наступает утро…»: «МЫ ПРИГУБЛЯЛИ ДРУГ ДРУГА» (№ 113), – где этим действием охвачен уже не один персонаж, а группа, объединенная определенной общностью. Несмотря на этимологическое родство глагола «пригублять» с существительным «губа», Аронзон скорее сближает в своем употреблении слово со значением «губить», в чем можно отчетливо угадывать оценку происходящего с кругом «мы» как безумия.

Следует сказать, что в некоторых случаях диалог у Аронзона предстает инверсированным: например, в лирическом диалоге «Беседа» (1967, № 75. Т. 1. С. 138–140), действующее лицо Альтшулер подчеркнуто «оглупляется» автором, что, однако, не исключает его безмерности для собеседницы Оли, как и ее безмерности для него. Герой пренебрегает приглашением героини к соитию, предпочитая видеть в природе «не спальню, а пейзаж для чистых дум». Набору эротически окрашенных образов (венки, свечки), которые использует в своих репликах Оля, герой Альтшулер противопоставляет амбивалентный мотив качания на качелях[479] и фигуру охотника как грозное напоминание, что в природе царит убийство, смерть. Предложению героя качаться на качелях Оля вторит призывом «полетать», также окрашенным в эротические тона; по сути, герои поэтического диалога говорят об одном и том же, но разными словами, так что они могли бы поменяться как репликами, так и ролями. Вдобавок Альтшулер сравнивает возлюбленную с Шивой, используя его эпитет-ипостась «многорукость» и находя в героине качество противоположного пола (правда, следует учитывать двуполую сущность божества индуистского пантеона, изображаемого наполовину мужчиной, наполовину женщиной – собственной супругой). Примечательно начало самого диалога, положенное героиней Олей:

На груди моей тоски

зреют радости соски,

присосись ты к ним навеки,

чтоб из них полились реки!

чтоб из рек тех тростники

и цветы в мошке и осах

я б срывала на венки

для себя длинноволосой.

(Т. 1. С. 138)

Здесь же заключается важное для Аронзона положение «вокруг», когда герой-субъект оказывается окружен живым объектом, вовлечен внутрь этого объекта, так что, избегая эротического подтекста, можно сказать, что он сам объят чем-то превосходящим его и из этих объятий открывается иной мир. В «Беседе» роль субъекта, в силу драматической формы стихотворения, достается героине Оле – она готова собирать цветы вдоль той реки, которая должна брать исток из нее же самой; об этом положении героиня чуть позже скажет: «…лежу всему вокруг жена…»[480] (ср.: «…я всему вокруг двойник», № 122, 8), – и разворачивает это в картину сладострастия:

телом мягким, как ручей,

обойму тебя всего я,

и тоску твоих речей

растворю в своем покое.

(Т. 1. С. 139)

Названная инверсией, эта смена положений и заключается в том, что Оля желает поглотить «тоску» возлюбленного, который характеризует себя: «…я и в радости угрюм», причем это свойство, угрюмость, выступает чертой Юноши в диалогическом стихотворении «Треугольник» (1967, № 58) и чертой самого Альтшулера в обращенном к нему сонете (1968, № 93; см. далее); так же обозначает себя и автоперсонаж в стихотворении «Давно уж никому неведом…» (1967, № 80, из цикла «Слава»): «…живу угрюмым домоседом…» (курсив мой.). «Угрюмство», «печаль» – устойчивые настроения или состояния,