Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

Мне еще понравилось одно место в этом романе, сотканном из символов. «Философ порой может любить бесконечное, и если он влюблен в первоначальный, бесформенный свет, то поэт стремится отлить этот свет в различные формы, расколоть его на солнце и звезды». Разве это не так, разве не потому я готова крикнуть философам-сфинксам: мне чужда ваша мечта о вечности, которая нам не принадлежит. Нам дан только один маленький кусочек жизни. Нам даны цветы, звезды, земля и все земные радости для полного счастья, которое способен создать человек. А что может нам дать ваша непостижимая вечность, даже вам не принадлежащая? В моем стремлении поэта к законченности есть для меня большая радость. Поэта? Но имею ли я право называть себя так? Что я создала достойного звания поэта? Применяю это название только к складу моей натуры, заслужу ли я в дальнейшем когда-нибудь это название, еще неизвестно.

Возвращаюсь снова к прочитанной книге, возбудившей во мне много мыслей. «Можно ли согласиться с математикой, что дважды два – четыре? Но разве дважды один – два? Это не есть ли две тысячи один?» Разве это не так? Именно два и только два могут заключать в себе друг для друга тысячу и больше – целый мир. Ведь между одним и двумя более глубокая разница, чем между всеми другими цифрами, например между двумя и четырьмя, между одним и десятью. Потому что один – это одиночество, это пустыня, а два – это дружба, любовь, понимание, все, что угодно. Три, четыре – это уже все не то. Между одним же и сотней уже разницы нет. Сто или тысяча – это уже ничто. Любить всех – это значит никого не любить. Быть другом для всех одинаковым и быть со всеми откровенным – это значит быть одиноким, замкнутым.

Но если уж пустилась в плаванье по волнам размышления, то поплыву дальше. Если две души не могут понять друг друга до конца, охватить и наполнить друг друга, не теряя при этом своей цельности, то и любовь не может дать высокой радости. В такой любви не может быть полного счастья для людей с резко выраженной индивидуальностью. У многих мужчин есть стремление расплавить «я» любимой женщины в своем огне и отлить это «я» в новой форме по образцу ее повелителя, бывают и женщины, которые в этом видят счастье для себя, а другие, отрешаясь от собственной личности, отдаются безраздельно любимому человеку. Эта покорность и жажда самопожертвования со стороны мужчины или женщины являются следствием превосходства или давления одного из них. Но в этом мало счастья, так нахожу я. Возможно, что такая ясность и определенность моих размышлений и взглядов часто лишает меня наслаждений. Но, может быть, мне доступны и более яркие наслаждения, чем многим другим.

7 марта. На дворе мороз, хотя и март; я мерзну и с нетерпением жду весну. В институте я вполне освоилась, но заниматься приходится много, а главное – там так холодно, что мы занимаемся, не снимая шуб, и все равно мерзнем. Только в лаборатории сравнительно теплее. Я давно ликвидировала свои «хвосты» и учусь, как и раньше, хорошо. Боря очень доволен своим техникумом. К нему каждый день приходят его друг Витя Аксенов[366], его лет, развитой, хороший мальчик, любящий искусство. Через сестру он часто достает билеты в театр, и они ходят вдвоем. Приходит к нему чаще других заниматься Федя Поросятников[367], намного старше Бори и Вити. По профессии он обойщик, а потому носит с собой небольшой чемоданчик со всеми принадлежностями для своей работы. Приходит иногда и Алеша Абрамов, который по-прежнему хвастается и врет, а Боря на этом его ловит и недавно заставил его съесть больше, чем надо, горчицы за обедом.

Из студентов бывает у меня Саша Алексин[368], и мы с ним подолгу разговариваем. Он очень развитой, много читал, и с ним интересно поговорить. Саша родился в тюрьме, его мать политкаторжанка. Теперь она живет в Москве.

Все же, хотя и холодно, а весна приближается, и в 7 часов вечера уже сравнительно светло. Свободные дни я хожу в Эрмитаж[369]. Искусство все больше и больше захватывает меня.

Я продолжаю все так же переписываться с Женей. От Вити получила письмо, самолюбиво прячущее боль. Как часто я о них думаю! А здесь в институте у меня нет близости с товарищами по группе. Кроме Саши, они все для меня малоинтересны.

9 марта. Весь вечер слушала Шопена, Бетховена и Чайковского. Мне играл инженер Юра Смирнов, с которым я познакомилась у Маруси и Германа и который ухаживает за мной. Мне хотелось, чтобы в комнате было темно, чтобы лицо можно было закрыть руками и дать волю волновавшим меня чувствам. Знакомые звуки тревожили недавними воспоминаниями, у меня кружилась голова, горело лицо. Но, хотя гореть в этом огне временами мучительно, все же это прекрасно. Хорошо, что каждая история в жизни имеет свой конец, и настанет время, когда кончится ожидание и я снова смогу слушать с Павлушей музыку в Филармонии. Я думаю иногда: что, если счастье бывает только в погоне за счастьем и в воспоминаниях? Разве не счастье – мечта о любви, которую ждешь со светлой, страстной надеждой? Возможно, что это и есть мое острое счастье без разочарования? Я часто останавливаю пристальный взгляд на Павлушиной карточке. Он так близко и так далеко от меня! Когда же, наконец, он будет только близко?

Мне хочется сказать ему так много о себе и так много от него услышать. Неужели он скоро не приедет в Ленинград, а если и приедет, то ненадолго? Я не знаю, насколько может задержать его работа на Урале и сколько времени может тянуться наша разлука. Я понимаю, что ему тоже нелегко жить без меня, о чем говорят его письма. И ему, как и мне, хотелось бы быть ближе друг к другу. Как все ново и волнующе впереди! Но когда же настанет это «впереди»? У меня кружится голова, когда я об этом думаю. Мы пишем друг другу так часто! Но ведь писем мало. Я тоскую без него.

10 марта. Два дня за окном бушует снежная метель, и когда идешь по набережной, снег засыпает глаза и холодные снежинки тают на губах. Весна снова кажется далекой, и настроение падает, а впечатлительность