«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

В этом смысле парадоксальна ситуация, представленная в стихотворении «На небе молодые небеса…» (1967, № 67):

Напротив звезд, лицом к небытию,

обняв себя, я медленно стою.

Герой создает замкнутую систему – «объем», обнимая себя. При этом он удваивает «я», как и пряча «внутрь себя себя». Но вместе с тем принять такое прочтение этих строк как окончательное значит увидеть в них только внешнее, без учета «сюжета» объятий у Аронзона. Судя по всему, объятие как заключение чего-либо в объем всегда подразумевает у поэта, в силу «приблизительности» выражения, оставление некоей недоступной области[449]. Здесь – в объятиях самого себя – таковой оказывается часть «я», и персонаж недаром пребывает «напротив звезд, лицом к небытию»: его бесконечность в средоточии зрения и обращенности собственного лица и отражается в предстоящей ему бездонности, и отражает ее в себе. Сосредоточенность автоперсонажа обретается им в процессе отражения себя и в себе, тем более если выражается в объятиях самого себя ради большей концентрации. «Обнимая себя», автоперсонаж Аронзона удерживает в себе неизменное «ничто». Одновременно он отдает себя в принадлежность другому, словно по словам Левинаса: «Быть в себе значит выражать себя: это уже значит служить другому» [Левинас 2000б: 193]; «Лицо, в котором представляет себя Другой – абсолютно иной, – не отвергает Самотождественного, не совершает над ним насилия» [Там же: 207]. Но тождествен ли персонаж Аронзона самому себе, когда обращен к бездне небытия? Взаимная, прямая и возвратная, отражаемость чревата появлением двойника. «Изменяясь каждый миг, / я всему вокруг двойник!» (Т. 1. С. 189)[450] – сказано в полушутливых «Дуплетах» (1968, № 122). Автоперсонаж признает себя двойником всего окружающего, тогда как окружающее – «оригинал». Таким образом, «я» – повторение, отражение, подобие, тень… «Я» – alter ego «всего», что, может быть, и не выражено, осталось сокрытым. Но «я» и творец окружающего, неуловимый в силу своей изменчивости[451].

Если в четверостишье «Всё лицо: лицо – лицо…» (1969, № 131) говорится о той самой безосновности центра, «безликости» творца – вполне в духе мистической традиции, согласно которой все отражает безликое божественное «ничто», то в рассматриваемом двустишии из «Дуплетов» герой отражает «всё» – оставаясь ничем? Не выражает ли эта параллель претензию автоперсонажа Аронзона на роль божества?[452] Эти представленные в двух коротких стихотворениях отражания (так!) не симметричны: во-первых, стояние к небытию лицом в мире Аронзона противоречиво[453], так как противостоит ситуации лицом к лицу, отрицает ее возможность. У «небытия», «ничто», «пустоты» нет и не может быть лица (не стоит напоминать о запрете в иудаизме на изображение Бога). Во-вторых, при взаимном отражении «я» и противостоящего ему «нечто» неминуемо возникает третье. Двойник, alter ego всего стоит лицом к небытию, но и отражается всем видимым:

ко всему, что в мире было,

я обращен был, как кобыла

к тому, кого она везет.

(1966, № 62)

Расположение героя к существующему – как прошлому («тому, что было»), так и будущему – говорит о подлинной обращенности лицом к небесному, трансцендентному – спиной к земному, где всё во времени. Подчеркнутая сниженность в выбранных образах (в частности, пусть и неназванный – зад кобылы) позволяет поэту превратить в шутку ситуацию трансцендирования в единство и единственность настоящего: недаром стихотворение начинается с целого ряда предлогов «за», вводящих неоднородные члены предложения – связанные как с пространственными, так и с временными аспектами, но предполагающие запредельное:

Была за окнами весна.

За ней – другое время года

(Там же)

– а строка «лежал я задом наперед» говорит о «наоборотности» положения героя в мире, благодаря которой он выходит из данных ему связей.

Аронзон всегда говорит о сакральном как о самом естественном, само собой разумеющемся, но это сакральное интересует поэта как средство то серьезно вглядеться в собственную заброшенность в этот мир, то иронично обыграть несоответствие здешнего потустороннему. И в том и в другом случае поэт говорит или имеет в виду то, что называет «раем» – миром вне регламентированных связей, где видимое как случайность отсылает к невидимой сущности. Для (вос)создания этого несуществующего мира необходимо проделать с языком определенную трансформацию, которая в основном не выводит за рамки нормы, но обнаруживает в языке способность создавать (или передавать) своего рода пневматологическое пространство[454]. Аронзон пользуется незаметным смещением акцентов, едва ощутимым сдвигом – смысла, положения слова во фразе, мнимой тавтологии. Так выстраивается образ, изменчивый, лишенный конкретности и предполагающий едва ли не взаимоисключающие интерпретации (взаимоисключающее понимание), пусть и мнимые. Не являясь символом в точном смысле этого слова (или понятия), образ у Аронзона двунаправлен: он указывает одновременно и на определенное наличие «лица» в здешнем мире, и на его запредельного «двойника» в ином пространстве – «лицо» пребывает «тут и там». В обозначенном поэтом пространстве автоперсонаж обречен смотреть вокруг – на окружающие его пространства инобытия, а также на им занятое место, отражающееся в инобытии.

12.3. Встреча с двойником

Вглядываясь в разнообразие мира ради стояния вплотную к небытию, автоперсонаж порождает двойников, чему способствует присутствие зеркал (реальных или условных) и/или приближение темноты, ночи. Аронзон снимает традиционное «ужасное» при столкновении с двойником, хорошо известное по литературе романтизма, заменяя его пародийным, немного абсурдным. Один из наиболее отчетливых образов двойника находит выражение в фигуре друга автоперсонажа – мифологизированном Альтшулере, имевшем домашнее прозвище Алик. Как имя Алик, так и фамилия, часто вводимые в поэтические тексты, созвучны выражению «alter ego», чем и мотивируется предписанная ему роль: «…мой двойничок, бедняжка, Алик, / но ты по-прежнему пиитъ» (1969, № 114).

Друг-двойник не несет никакой угрозы, в отличие от неизвестного – «двойника Бога» (1969, № 113): он не встает между автоперсонажем и божеством. Таким образом, друг-двойник[455] не подлежит счету, тогда как «неизвестный», причем безымянный, двойник намекает на множественность («дурную бесконечность»). Такие двойники узнаются в каждом встречном. Потому и обращается автоперсонаж Аронзона к Богу с жалобой на то, что слишком велика свобода человека – свобода быть собой независимо от Него:

Столь одиноко думать, что,

смотря в окно с тоской,

– Там тоже Ты. В чужом пальто.

Совсем-совсем другой

(1969, № 130. Т. 1. С. 201).

Тоска эта – по цельности, где нет различия между «я» и «другой», где не действует