«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

наиболее адекватное выражение присутствия Ничто. Инверсия, которой подвергает Аронзон банальное отрицание «ничего нет», заставляет пересмотреть саму отрицательную функцию в его творчестве: похоже, она устраняется, устраняя ей противоположное (утверждение – «есть») и уступая место промежуточному состоянию, о котором нельзя определенно сказать как о наличии или отсутствии, существовании или несуществовании. Потому и в уже цитированной фразе из «Моего дневника»: «У меня небольшое несчастье <..> Я умер» – приставка «не-», незаметно присутствующая в словосочетании «небольшое несчастье», дает возможность прочитать его как «большое счастье» и заставляет пересмотреть утверждение, завершающее этот микродиалог.

Присутствие-явление и отсутствие-исчезновение сами взаимопроникают друг в друга, совпадая настолько, что становятся неотличимы друг от друга, чем создается рекурсивная модель: то, что каждый раз оказывается внутри, несет на себе отпечаток того, что снаружи, но с определенной асимметрией. Так и формулы «есть отсутствие» и «нет наличия» не симметричны, что поддерживается и грамматически: если в первой формуле представлено двусоставное предложение («святое ничего… есть» – предложение синтаксически окказионально: подлежащее выражено формой родительного падежа[445]), то во второй возможно лишь безличное, где субъект действия синтаксически объективируется. Можно говорить, что Аронзон мыслит связь между этими состояниями не просто по принципу транзитивности, перехода, а на основе включенности одного в другое, со свободным перемещением по уровням разных состояний одного и того же. Описанные процессы, внешне противоречивые, могут быть названы как «явление отсутствия» или «пустота присутствия» – таков мерцающий образ, вообще мерцающая образность у Аронзона. В каждом из этих состояний достигается непрерывность при дискретности[446], потому и слова как выражения мысли, несовершенные своими отделенностями, для Аронзона несущественны. Они существенны как имена, но их связь с именуемым носит почти случайный характер.

Поэтическое сознание в понимании Аронзона обладает пространственной протяженностью, способностью передавать это свойство как в телесных формах, отчасти опространствливая ту глубинную изменчивость, которая на деле и неизменна и не производит изменений, так и в модусе фланирования по неопределенному пространству. Так, строкой «Парк длиною в беседу о русской поэзии…» (1967, № (75)) обозначено пространство, получающее временную, темпоральную протяженность, длительность, оставаясь вполне материальным, и принимающее поэтическую «функцию». Разумеется, здесь речь идет о классической поэзии, и Аронзон, согласно принципу mise en abyme, этим образом обозначает всё большее углубление в парк поэзии, в поэзию парков и т. д. Приведенная первая строка текста выражает понимание Аронзоном диалога как непрерываемого, непрекращающегося процесса, где звучат слова о словах.

Привычно кажущаяся последовательность, вытягиваемость в следование друг за другом членов синтагмы («есть отсутствие») на самом деле стремится к совпадению, или же воспринимаемое цельным единое («чего-то нет») тяготеет к тому, чтобы предстать разъединенным. Именно так предстает зазор в виде «уже» и «еще» – зазор, в котором и совершается неразличимость «бытия» и «небытия» – полнота. Можно было бы сказать, что взгляд поэта сосредоточен на изменении, воспринимаемом с учетом того, что было до замеченной перемены. Но Аронзон сосредоточен именно не на различии, возникшем вследствие изменения, а на сходстве, тождестве, сохраняющемся вопреки видимым изменениям; это тождество безотносительно, тогда как оказываются относительными произошедшие трансформации. И не его ли, неприметное для взгляда, гораздо больше неприметное, чем изменчивость и различия, поэт именует «ничто», «пустота»? Ведь именно эта «пустота» как незаполненное место выступает пространством изменений – садом метаморфоз, «парком длиной в беседу», словесным пленэром о словах, которые избегают буквальности. И при этом пустота сама остается неизменной. Потому можно говорить, что «я» Аронзон понимает как пустоту, как ничто: «я» не подвергается изменениям, оно и есть «душа», хотя бы и смертная, но главное – расставшаяся с телом на время сна или навсегда.

Видимым противоречием – может быть, немного внешним – выступает совмещение, совпадение неизменности пустоты с непрестанным превращением, которому подвержен видимый мир. «Пустота» и «полнота» – у Аронзона не антонимы, а как бы включены друг в друга, друг друга дополняя (восполняя). Только при таком «понимании» этого состояния можно было сказать о «легкой пустоты сгущенье» (№ 87)[447].

В статье, написанной пятнадцать лет назад, я утверждал, что одна из составляющих поэзии Аронзона – элегическое начало, что подо все у поэта «подстелена» элегия [Казарновский 2008]. Не отказываясь от этой мысли, хотел бы уточнить эту идею: эта константа (названная тогда «элегией», а теперь представляемая автором этих строк шире – как неизменность, отдаленное, неполное тождество предмета самому себе, несмотря на изменения) выступает основой как некая непрерывность, на которую не могут повлиять никакие изменения, в отличие от всего того, что из этой основы произрастает и подвергается бесконечному процессу превращений, происходящих в линейном времени. «Элегическое» начало как нечто неизменное, как сущность выявляется, обнаруживается посредством «наоборотности» поэтического ви́дения, выражающегося при помощи кажущихся нарушениями логических связей. Аронзон игнорирует идеологический момент и как наносное, случайное, и как мешающее поэтическому проявиться в максимально чистом виде. Не будет лишним заметить, что в зрелых стихах Аронзона проявляется то, что роднит их с мировоззрением позднего Гёте, который ушел от идей самоутверждения личности и пришел к приятию закона бесконечной смены, постоянно свершающихся обновления и смерти. Эти мысли выразились в таких стихотворениях Гёте, как «Постоянное в сменах» (Dauer im Wechsel, 1801: «Пусть кануны и исходы / Свяжет крепче жизнь твоя! / Обгоняя бег природы, / Ты покинешь и себя. / Только муз благоволенье / Прочной ласкою дарит: / В сердце – трепет наполненья, / В духе – форму сохранит», пер. Н. Вильмонта); «Парабаза» (Parabase, 1820: «Ведь себя одно и то же / По-различному дарит, / Малое с великим схоже, / Хоть и разнится на вид; / В вечных сменах сохраняясь, / Было – в прошлом, будет – днесь. / Я, и сам, как мир, меняясь, / К изумленью призван здесь», пер. Н. Вильмонта); «Наоборот» (Allerdings, 1820: «Нет у природы ни ядра, / Ни скорлупы; она – все вместе. / В свое вглядись внимательно нутро: / Ты скорлупа или ядро?», пер. О. Румера), «Одно и всё» (Eins und Alles, 1821): «И все к небытию стремится, / Чтоб бытию причастным быть», пер. Н. Вильмонта) [Гёте 1964: 409–410, 418–419]. Идея единства в многообразии и изменчивости воплощается в приведенных строках великого немецкого поэта классически точно, чего невозможно требовать от русского поэта второй половины XX века, усвоившего более поздние тенденции в литературе; но отстраненный, исполненный величия взгляд на движение и покой в пространстве действия мудрых законов природы роднит двух поэтов.

Неизменное, непрерывное, но и неполное тождество – единственное, что безусловно и безотносительно есть, но и выразить его невозможно. Всякое утверждение о нем высветляло бы его, выводило на свет и делало бы относительным. Или же