«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

делало бы каждое зафиксированное новое состояние окончательным, тем самым игнорируя время (как это подразумевается в прозе Аронзона «Ночью пришло письмо от дяди…» (1969, № 299): «…всякий раз крайнее состояние казалось мне окончательным», то есть остановкой времени в этот момент и в продолжающемся прошлом).

Идея неполного тождества выступает основой для отражения «я» в другом. Превосходство другого над «я» способствует широте охвата отражения себя в другом для «я». Это еще одно проявление асимметрии в отношении «я» и его конфидента. Дева или жена в поэзии Аронзона способна «обнимать», «охватывать» персонажа, становиться или помещаться вокруг него, что противоречит здравому смыслу и зрительному опыту.

Прежде был дан анализ стихотворения «Лебедь» («Вокруг меня сидела дева…»); теперь же обратимся к сонету 1969 года «Неушто кто-то смеет вас обнять?..» (№ 120), в котором автоперсонаж оказывается неспособным охватить, «обнять» возлюбленную. В этом прекрасном и духовно-чувственном тексте происходит своего рода борьба лежащего на поверхности с тем, что рвется и не может вырваться – намеренно не выпускается автором? или находит формы для выражения?

Неушто кто-то смеет вас обнять? —

Ночь и река в ночи не столь красивы!

О, как прекрасной столь решиться быть смогли вы,

что, жизнь прожив, я жить хочу опять!

Я цезарь сам. Но вы такая знать,

что я в толпе, глазеющей учтиво:

вон ваша грудь! вон ноги ей под стать!

и если лик таков, так что же пах за диво!

Когда б вы были бабочкой ночной,

я б стал свечой, летающей пред вами!

Блистает ночь рекой и небесами.

Смотрю на вас – так тихо предо мной!

Хотел бы я коснуться вас рукой,

чтоб долгое иметь воспоминанье.

Разумеется, это яркий пример куртуазной, эротической лирики Аронзона, воспевающей красоту женщины и говорящей о благоговении героя перед ней. Для выражения поэтического эроса найдены слова, граничащие с той формой бесстыдства, которая не становится оскорбительной («бесстыдством» здесь я условно называю выражение цельности, целостности открывающихся автоперсонажу «груди» и «ног», «лика» и «паха» героини). Сам же автоперсонаж умален такой полнотой, даже при своем царственном положении он ощущает себя рабом, челядью. Только приобщение к этому единству, открывшемуся в другом, способно восполнить нецельность «я» как пустоты, ничто – скорее в негативном смысле, легко у Аронзона принимающих положительную коннотацию. Показательно, как мысль поэта развивается от строфы к строфе, что в переводе на выражение эмоций можно обозначить так: 1) ваша красота столь неотразима, что можно согласиться прожить жизнь вновь (воскреснуть?), но мысль о том, чтобы вас обнять, почти святотатственна; 2) несмотря на свой высокий статус, я вынужден пребывать среди прочих, издалека поглощая взглядом ваш лик, по нему, открытому, представляя все сокрытое; 3) мечта о том, что бы было, если бы персонажи имели иные воплощения: она – бабочка, он – свеча, также летающая (то есть пребывающая без опоры) и манящая своим светом; 4) желание прикосновения, удовлетворение только им – взамен первоначальной тяги обнять, то есть совершить нечто невозможное. Оба терцета построены на глаголах в условном наклонении, что не только возвращает нас к первой – «проблемной» (вопросной) – строке, но и создает впечатление недостижимости желаемого во всей полноте. Таким образом, строка «Неушто кто-то смеет вас обнять?» означает не недоступность героини, а невозможность самого объятия, то есть включения в свой «объем». Слово «сметь» (его употребление обращает на себя внимание в сонете «Есть между всем молчание…»: «посмеющего сметь») означает не столько «осмеливаться», «решаться», сколько – и в большей степени – «мочь», «иметь возможность», «быть способным»; вопрос с «неушто» (думается, ошибка здесь намеренна и ее можно воспринимать как маркер самоиронии: этой частицей, и особенно в ее неправильном написании, иронически остранена куртуазность всего текста) выражает сомнение в исполнимости желания кем-либо. Героиня стихотворения – не только воплощение сияющей красоты (глазеющая толпа – свита поклонников, подобная свите, идущей за иконой в стихотворении «Стали зримыми миры…», № 78), но и неуловимая субстанция, не имеющая выражения и только как будто по случайности воплотившаяся в женщину. Обратим еще внимание, что это любовное объяснение-ловля происходит внутри ночного пейзажа, «блистающего рекой и небесами», когда оба персонажа объяты отражающимися друг в друге стихиями – водой и звездным небом (след тютчевского пейзажа). Сколь бы невозможными ни были объятия неуловимой, неудержимой красоты, она сама, как и испытывающий неисполнимое желание, тщетно «смеющий» автоперсонаж, объята чем-то неизмеримо бо́льшим, что делает героев неисчерпаемыми для себя и друг для друга. Желание обнять находит удовлетворение в кажущемся компромиссом прикосновении, через которое, видимо, передается нечто большее, чем способны дать охват, объем, объятие, – ощущаемое по наитию, даже наобум, приобщение к бесконечному.

Если и видеть в поэзии Аронзона символическое, то природа его такова, что, что-то открывая, он еще больше скрывает, утаивает это. В стихотворении «Альтшулер, мой голубчик голубой…» (1968, № 101, другой вариант – с посвящением Михнову: «Евгений, мой голубчик голубой…») такому сокрытию подвергается персонаж, и при внешней проговоренности, на самом деле мнимой, можно видеть, как каламбурным обыгрыванием корня «голуб» создается «сюжет» растворения героя-адресата на фоне неба: он исчезает, поглощенный, полностью объятый, обнятый небесной голубизной. Бахтин говорит об объятии как возможности оформить Другого, об охватывании его со всех сторон как способе осознания всех его границ, его порождения «в новом плане бытия» [Бахтин 2003: 120]. С персонажами Аронзона этот акт познания проделывает небо (используя слово Бахтина «осенение» [Там же], можно сказать, что сами герои осеняют друг друга – плачем, спасением), тогда как проделать это с героиней едва ли кто отважится, несмотря на ее «открытость»: «лик» и «пах» – ср. схожий портрет героини в «Двух одинаковых сонетах» (№ 116–117). Как реализованное осенение, так и продолжающееся и неисполнимое желание объятий призваны удержать заключенного в них от уничтожающего хода времени, от смерти, хотя «сюжет» растворения героя в небе может быть понят и в качестве утраты телесности[448].

Вообще, мотив объятий част у Аронзона. В этом отношении примечательна «приблизительность» словоупотреблений поэта: наряду с использованием прямого значения этого слова (как, видимо, в рассмотренном сонете), встречаются случаи, когда «обнимать» следовало бы «перевести» как «осенять». Так происходит с образом дома в поэме «Вещи» (1962–1963, № 274. Т. 2. С. 40), хотя на месте дома вполне мог бы быть и человек – лирический герой: «…объят глубинной тишиной» – дом осенен, охвачен тишиной. Объятия кого бы то ни было, заключенного в этот объем и этот объем