Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

с Марией Ивановной и Михаилом Ефремовичем. Когда он подошел ко мне, он вдруг, неожиданно для меня, склонившись, поцеловал мне руку, а потом поцеловал меня при всех в губы. И это он, который даже когда-то на пасху не хотел христосоваться с девчонками, заявляя, что он католик и потому православную пасху не признает! А как мечтала я тогда даже о таком шутливом поцелуе, правом на который охотно пользовались все прочие мальчики. Теперь, когда я знала уже настоящие поцелуи, я почувствовала, что от прикосновения его губ у меня потемнело в глазах и подкосились ноги. Я с трудом заставила себя улыбнуться.

Начались танцы в гостиной, опять, как когда-то. Я танцевала с Мишей, с Борей, и опять и опять с Павлушей, пьянея, как только его рука обвивала мою талию. «А что, Поль, как тебе нравится Татьяна?» – как сквозь сон я услышала развязный тон Алешки, ставшего за это время интересным и изящным, но еще более наглым, чем в детстве, молодым человеком. «Какая девочка получилась, а?» – добавил он с видом знатока. Павлуша ничего не ответил, но, танцуя со мной следующий танец, сказал мне: «Никогда не меняйте свою нынешнюю прическу, – эта мальчишеская стрижка вам очень идет. Это ваш стиль. Кажется, она играет решающую роль в том, что я становлюсь вашим поклонником». Я не нашлась, что ответить, чувствуя, что я непозволительно теряюсь перед ним, становясь глупой. Он выпил в этот вечер много вина, и, когда он наклонялся ко мне с высоты своего длинного роста, я ощущала запах вина и, казалось мне, вкус его губ. Я боялась, что краснею.

Потом мы сидели на диване. Вокруг было шумно, но мы как-то ото всех изолировались, будто никого больше в мире не было. И тогда он с грустью сказал: «Еще пять дней осталось мне пробыть в Ленинграде… И тройка улетает туда, куда Макар телят не гонял…» Он замолчал. Я тоже молчала. Я чувствовала, что уезжать в глушь уральских дебрей ему не хотелось, что ему было тоскливо в этот момент. И отчетливо увидела, насколько он стал старше и внешне и внутренне за полтора года. Для него они тоже не прошли даром. Он взял мою руку, – как будто действительно никого не было вокруг, – поцеловал ее долгим, нежным поцелуем. Потом встал и ушел. А я осталась сидеть на диване, оцепеневшая, неспособная ни о чем думать, но уже бессильная перед чем-то неотвратимым.

На следующее утро Павлуша снова был у Абрамовых, шутил с Алешкой, болтал непринужденно со мной о Днепропетровске, дразня меня моими поклонниками и похождениями, о которых он оказался, к моему удивлению, более осведомлен, чем я думала. Оказывается, в те дни, которые он провел в Днепропетровске без меня, он внимательно рассмотрел фотографии Бори, на которых я фигурировала в разнообразных ситуациях и с разными студентами. «Значит, это все-таки ему было не совсем безразлично?» – подумала я. И опять мелькнула мысль, которая и раньше столько тревожно меня мучила, хотя я и старалась не давать себе в ней полного отчета: «Зачем он приезжал тогда в Днепропетровск? В такую даль на два-три дня, чтобы ни в чем не объясниться, ничего не изменить… А если бы мы тогда встретились? Какой он странный!»

От Абрамовых Павлуша проводил меня до вокзала и тут же пригласил в театр. Так и прошли оставшиеся пять дней, – мы все время были вместе, то в театре, то в Филармонии, то в музеях, то просто бродя по улицам Ленинграда (ил. 16, 17). О чем мы говорили? Даже трудно сказать. Но несколько моментов остались у меня навсегда врезавшимися в память и сердце. Один раз, на улице, Павлуша сказал иронически: «Итак, вам было трудно оставлять своих поклонников». – «Не говорите так, – ответила я с болью, – ведь среди них у меня появились такие хорошие друзья и товарищи. И потом, разве это безразлично, когда тебя по-настоящему любят? Я не могла бы говорить об этом с иронией». – «А кого вы из них выбрали? Я, как старый друг, посоветовал бы вам того, с кем вы сфотографированы вдвоем на диване, помните? Вы о нем писали как-то, что он хорошо играет на рояле». – «Не будем говорить об этом, Павлуша, – возразила я тоном, в котором, кажется, уж совсем ясно прозвучала боль, – и особенно не надо шутить. Этот человек мне очень дорог… Но я не знаю уже ничего, не знаю даже, выйду ли я вообще замуж». – «Ну, в этом я не сомневаюсь», – усмехнулся он и вдруг перешел на теплый, дружеский тон. Такие перемены происходили по несколько раз в течение часов, которые мы проводили вместе. Я уже ни о чем не думала, ничего не старалась понять. Я жила мгновением, плыла по течению, вдруг ощутив, что от меня уже ничего не зависит. Один раз мы должны были встретиться на углу Невского и Литейного. Когда-то раньше Павлуша всегда опаздывал на наши встречи, у вокзала ли, у Филармонии или в другом месте. Теперь я опять пришла на угол немного раньше срока и подумала с грустной усмешкой, что я опять превращаюсь в послушный «детский сад» или в «утиль»… Но, к своему удивлению, я увидела Павлушу уже ожидавшим, только на другой стороне Невского. Впрочем, заметив мое появление, он быстро скрылся в магазине и затем через несколько минут направился ко мне с таким видом, как будто он только что пришел. Я не выдала, что я заметила его уловку, но подумала: «Как болезненно он самолюбив! Какая неуверенность в поведении со мной, таком неровном и непонятном! Ну что же, пусть он думает, что я пришла на свидание первая и ждала его на улице, если это может успокоить его самолюбие». Я улыбнулась ему со всей взволнованной теплотой, переполнявшей мое сумасшедшее сердце. А потом, когда мы шли в густой толпе по Невскому, он рассказывал мне о жизни и работе на глухом уральском руднике и вдруг сказал: «А вы, скажите, поехали бы вы со мной?» Он при этом улыбнулся, будто спрашивая в шутку. И я, тоже улыбаясь, ответила: «Хоть на край света! Разве вы это не знаете?»

Ил. 16. Татьяна Петровна Знамеровская. В альбоме подпись ее рукой: «Я. Январь 1931 г. Ленинград. В год нашей женитьбы»

Настал вечер отъезда. Я приехала к поезду на вокзал, чтобы проводить Павлушу туда, куда «Макар телят гоняет». Трудно передать даже, что я ощущала тогда. Я была невменяемая, ничего не понимавшая, погруженная