Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

Вот перед глазами мелькнуло лицо Шаровара. Он с теплотой говорил, вспоминая наше путешествие на Днепровские пороги и в Крыму на Ай-Петри. Когда я протянула руку Черному Козлику, он просил написать ему письмо из Ленинграда, и мы обменялись адресами. По его лицу скользнул неожиданно такой луч радости, что я удивленно открыла глаза. Мара, прощаясь, крепко сжав мою руку, промолвил: «Мои слова, Танюша, полностью не выразят того волнения, которое я испытываю, провожая тебя. Пожелаю тебе успеха в твоей жизни и всего, всего хорошего». Прощаясь, я со всеми целовалась. Но вот я и в поезде. Стою рядом с Борей на площадке вагона; здесь же рядом со мной мама и Запасчиков. Он едет с нами до пригорода, где он живет. Боря прощается со своими товарищами Айзенштоком и Чеклинским, которые пришли его проводить. Передо мной в последний раз мелькают знакомые лица, мне что-то говорят, но в общем гуле голосов я с трудом улавливаю их слова. Я смотрю на Женю, он, улыбаясь, машет мне рукой, и я стараюсь удержать подольше его последний взгляд. Запасчиков обнимает меня с трогательной нежностью и говорит: «Танюша, кошечка, сестричка моя, рыбка золотая, как жаль, что ты уезжаешь от нас!» Поезд медленно трогается. Опять проплывают знакомые лица. Последним бежит за вагоном Сережа и машет своей кепкой. И вот все исчезло и осталось позади. Мы подъезжаем к пригороду, и Запасчиков, соскочив с подножки, тоже исчезает в темноте. Ушел и он… Все дальше и дальше позади остается Днепропетровск. Я сажусь рядом с мамой на мягкий диван, взволнованная, обессиленная, и мне очень хочется погрузиться в настоящий сон, без сновидений, чтобы очнуться, немного привести в порядок свои чувства и мысли, отдохнуть от угарного сна наяву, которым были для меня последние дни в Днепропетровске. Над диваном в сетке лежит большая красивая коробка конфет. «Это Женя просил передать меня тебе», – говорит мама. «Милая хитрость», – думаю я. Женя знал, что мама ему сочувствует. Не поэтому ли он и адрес мой ленинградский взял у мамы, а не у меня? И разве ему могут быть страшны поцелуи Вити, да еще пьяного? Мама говорит с упреком о том, что Витя мог так напиться. И вдруг у меня неожиданно вырывается: «А может быть, никто, никогда не будет меня так любить, как он, с такой силой и страстностью чувства!» Как угадать?

Пишу в поезде под стук колес.

[1931 год]

Ленинград

12 января. Сколько времени я не писала дневник! Да и как писать его дальше? Даже не знаю, с чего начать, так как все перевернулось за эти две недели. Какая странная, непонятная вещь – жизнь!

Я буду очень краткой, потому что у меня нет слов, ни сил[356] описать случившееся.

Мы приехали в Ленинград перед самым Новым годом. Только сложили не-распакованные вещи в нашей квартире[357], как я почувствовала: я должна ехать в Детское Село. Это было сильнее меня. Все ушло куда-то, подернулось дымкой, скрылось за пеленой холодного, сырого, зимнего ленинградского тумана, а прошлое, отделенное от меня полуторагодичным сроком, ожило и подчинило меня своей власти. Я представила себе, что у Павлуши кончается отпуск, что я могу его увидеть. Ведь он не ответил на мое последнее письмо, никак не реагировал на мой переезд в Ленинград. Может быть, он задет моим полупризнанием относительно Жени и тем, что я не выразила радости от приближения встречи с ним? Но ведь он только друг мне теперь, – так хотел он сам. И я, действительно, уезжая, думала больше не о нем, а была поглощена теми, кого я действительно оставляла, хотя бы даже и не навсегда. А теперь меня потянуло его увидеть, сейчас же, поскорее! Я уже не рассуждала ни о чем и помчалась в Детское.

Мне трудно сказать что-либо о том волнении, с которым я шла к дому Абрамовых, по тем же улицам, но сама во многом уже далеко не такая. Мое появление было неожиданно. Поцелуи, расспросы – все это для меня мелькнуло, как во сне. Я сидела, как на иголках, думая: «А что, если Павлуша изменил своим прежним привычкам и не приходит теперь к Абрамовым каждый вечер?» И тут же у меня сложилось безрассудное решение: в этом случае я сама воткну записку в запечатанном конверте в дверь его дома, прося его прийти. К счастью, мне этого не пришлось сделать, – он явился сам. И все поплыло как в тумане. Будто время исчезло… Он встретил меня шутливо-дружески, отметив, однако, что я перестала быть «детским садом». Потом его усадили играть в преферанс, а я испытывала безумную муку от того, что он мог на это согласиться, будто не видал меня два дня, а не полтора года. Позже я поняла, насколько его уязвило мое письмо, пробудившее в нем вдруг ощущение, что он меня теряет… И хотя он сам был в этом виноват, его самолюбие вдруг заговорило в нем, заставив отказаться от встречи со мной и проявить равнодушие, когда все-таки я с ним встретилась. Но тогда я этого не знала и сидела в гостиной, не слушая Кати и с трудом отвечая впопад на ее вопросы. Наконец Мария Ивановна, как и в школьные годы, велела «девчонкам» идти спать. Идти спать, не договорившись о следующей встрече? Нет, это было свыше моих сил!

Готовая провалиться сквозь землю, забыв о том, как избаловало меня за это время внимание ко мне стольких ухаживающих за мной или даже любивших меня, – я подошла, прощаясь, к Павлуше и сказала, стараясь сохранить хоть внешне самообладание: «Когда же мы теперь с вами увидимся?» – Он оторвался от карт и ничего не значащим тоном сказал: «Я приду сюда завтра днем. Спокойной ночи». Мне казалось, что я уловила насмешку в глазах каждого из присутствующих.

А потом все закружилось, как в калейдоскопе. Днем общий, малозначительный разговор в гостиной у Абрамовых. Но ведь это был канун Нового года! И вот я, забыв о том, что мои родители могут волноваться и что я бросила их с нераспакованными вещами, даже не помогая устроиться на новом месте, осталась встречать Новый год у Абрамовых. Павлуша пришел немного позже 12 часов, как это бывало и раньше в новогоднюю ночь. При его появлении опять налили бокалы, и он по очереди со всеми чокался, поцеловавшись