Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

и радостное, унес часть его самого, его молодость. А я-то и не подозревала об его чувствах вплоть до того, когда Витя полунасмешливо, полусочувственно к Сапожку сказал мне об этом, добавив: «Да ведь это давно всякому дураку ясно. Что ты на меня удивленно смотришь? Вот уж действительно, ты и он – два сапога пара. Дети!» – и он фыркнул с обычной для него резкостью.

Я ответила теперь Шуре как только могла ласково, благодаря его за его чувство к себе, за все хорошие часы, проведенные с ним, особенно в Крыму. Я попыталась его утешить, что любовь проходит, что время и разлука все сгладят, что он еще не раз будет любить… Что я могла еще написать? Да и действительно, – не все же в любви так безумны, как я. Для него первая любовь может быть более коротким переживанием. Но, конечно, такого письма, как это, он уже никогда не напишет, и в глубине души мне не может [не] быть приятно, что оно досталось мне. Как эгоистические натуры любят, чтобы их любили, даже тогда, когда не могут ничем ответить!

И вместе с тем как это бывает мучительно! Я буквально холодею от боли, получив почти одновременно письма от Вити и Жени. От Вити короткое, не очень складное, но такое красноречивое письмо, несмотря на то что в нем не было ни слов любви, ни вопросов, уточняющих наши отношения… только слова о тоске, о том, как пусто без меня, о том, что он старается не пить (но, видимо, пьет!) и неожиданное обращение ко мне, кроме обычного «Абраши», – «ты – моя хозяйка»! Опять и опять я думала о том, насколько я виновата в его состоянии. Не знаю. Я никогда не стремилась увлечь его. Да и других тоже. Я не способна ни к какому флирту и кокетству. Я привязалась к нему так дружески и товарищески. А потом, конечно, сама поддавалась и огню его чувства, и обаянию его силы и красоты, хотя и не могла в него влюбиться. Должна ли я была начать его избегать, дать понять ему, что ему не на что надеяться? Сделать это раньше, чем все зашло так далеко и оказалось так болезненно и для его сердца, и для его самолюбия? Не знаю! Но такое благородное безумие явно не в моих возможностях. Я просто даже и самой себе не отдавала до позднего времени отчета, насколько это серьезно, беря то, что меня тайно тоже волновало. Конечно, общепринятая этика в этом плане многое прощает женщинам, позволяя им играть сердцами и увлекать, чтобы потом отвергнуть. Только для мужчин это остается неблагородным, и их поведение считается их к чему-то обязывающим. Но для меня никогда не было принципиальной разницы между мной и мужчинами, я всегда ставлю себя на одну доску с ними. Поэтому я не могу оправдать себя женскими привилегиями. В одном только я могу себя не упрекнуть – здесь не было ничего преднамеренного с моей стороны, никакого кокетства, никакой тщеславной игры чужим сердцем. Слишком дорого для меня это сердце, и слишком мучаюсь я сейчас вместе с ним.

Я вспомнила слова, сказанные мне как-то в Крыму Кудрявцевым и совершенно тогда для меня неожиданные в устах этого застенчивого мальчика: «Ты странная, – сказал он задумчиво, – в тебе нет того, что я вижу в других девочках – кокетства. Твое кокетство как будто и заключается в полном отсутствии кокетства». – Я засмеялась тогда и ответила: «Поэтому вы все и называете меня так часто „Абраша“? И поэтому наша бригада мелет при мне, не стесняясь, уже просто черт знает что? И тебе, Шура, еще рано вообще смотреть на девочек и думать об их кокетстве. Вот я пожалуюсь на тебя Вите!»

И еще я вспомнила, что я не писала в дневнике об одной детали прощания с Витей. После того, как мы второй раз целовались, он сказал мне: «Подари мне на память тот твой рисунок, который висел в круглой рамке… ты знаешь». Речь шла о моей акварели – копии какой-то английской открытки; я подарила маме, и та повесила ее, застеклив, в одной из комнат. Изображен на ней «Поцелуй»: среди золотых осенних листьев юношеская и девичья головы, слившиеся в поцелуе. Все уже было упаковано, но я помнила, в каком чемодане эта картинка, и, несмотря на протесты мамы, вытащила ее. В день отъезда, когда Витя был пьян, я передала ему, прощаясь, этот подарок с надписью, говорившей: «Пусть „поцелуй“ навсегда останется для нас светлым воспоминанием». И еще перефразировала любимого им Есенина:

До свиданья, друг мой, без руки и слова.

Не грусти и не печаль бровей!

В этой жизни полюбить не ново,

Расставанье тоже не новей[360].

Мне хотелось искренно дать ему понять, как небезразличны для меня и его чувства, и его поцелуи (что говорить, возбудившие во мне острое волнение и тайное наслаждение!), сказать ему, что он мне дорог и, вместе с тем, что надежд я ему не могу оставить и расставание наше – не расставание для соединения после разлуки.

Теперь по его письму я чувствовала, что он это больше чем наполовину понял, и все-таки, все-таки… Но разве я сама не писала о любви Павлуше, не имея никаких надежд? Такова уж любовь!

Мне было очень трудно ответить на письмо Вити. Я несколько раз начинала писать и рвала написанное. Всеми силами я старалась найти слова, которые не ранили бы самолюбие и говорили ему о том, что он мне дорог и что мне тоже нелегко. Но оставлять ему какие-то иллюзии и надежды было нечестно. Я написала о том, что я любила уже до приезда в Днепропетровск, что эта любовь, которую я считала неудавшейся, все-таки стояла между мной и теми, кого я могла бы полюбить, и что теперь достаточно было одной встречи, чтобы прошлое воскресло и чтобы судьба моя была решена.

Но еще тяжелее мне с Женей. Я получила от него уже два письма. И шутливые, и дружеские, и нежные одновременно, но не ставящие точки над «i». Я чувствую, что он пока ничего не хочет у меня решительно и окончательно спрашивать, – ежели бы он задал прямо вопрос, я, конечно, должна была бы так же прямо уже сейчас ответить. Но он, как будто, с одной стороны, во всем уже уверен, с другой стороны, хочет дать мне время прийти в себя и серьезно отдать