Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

«Вот новое испытание», – подумал я. Сотник Веприцкий убит у села Садового и похоронен в Туапсе. Могу ли я сообщить такую ужасную весть этому тихому, робкому существу?!. Да она тут же может умереть от удара.

– У Вас есть мама? – спрашиваю.

– Да, и еще меньшая сестра, – тихо отвечает.

– Попросите прийти сюда Вашу маму, а я к этому времени наведу справки – где он? – оттягиваю роковой удар.

К вечеру приходит мать. Лицо энергичное, чем-то недовольное или чем-то обозленное. Одета скромно. Видимо – во всем нужда. С нею обе дочки, как оказалось, наши екатеринодарские ученицы Мариинского института. Отец их, подъесаул, состоял старшим адъютантом Кавказского отдела, когда я был юнкером, жил, снимая маленький домик рядом с нашим подворьем на Красной улице, но при нем тогда семьи не было.

Подхожу к ним, здороваюсь и чувствую себя отвратительно. Что я им могу сказать утешительного?!. Какой ужасный удар я должен нанести матери и этим двум неискушенным подросткам-дочкам. Подхожу и обдумываю – с чего начать и как все рассказать? Но меня предупредила мать.

– Вы командир 1-го Лабинского полка? – недовольно, зло спросила она, видимо предчувствуя беду и все сваливая на меня, как командира полка. – Где мой сын, сотник Веприцкий?

Сказать коротко, всего лишь два слова – «он убит», да еще в присутствии его сестренок, таких милых, молоденьких, придавленных нуждой, у которых старший брат был всей надеждой в жизни, я не мог.

– Он тяжело ранен, мадам, – вру я. – А как и где он теперь, я могу сказать Вам только одной, – продолжаю лгать.

– Говорите здесь же – где он? Ранен?.. Убит?.. Уехал в Крым? – резко, зло, даже оскорбительно бросает она мне.

Меня это задело, словно я был виновен в его гибели. Но мне и ее, и в особенности ее дочерей безумно жаль. Я отлично понимаю, какое это горе для них. Я бросаю взгляд на барышень, стараясь прочесть в их глазах – какое впечатление произведет на них мое жуткое сообщение?

Младшая робко смотрит на меня, словно предчувствуя что-то ужасное, а старшая более спокойна. Мать же буквально съедает меня своими злыми глазами и ждет. И я решил сказать правду:

– Тогда извините меня, мадам, Ваш сын убит в бою под селом Садовым и похоронен в Туапсе.

При этих словах младшая дочка как-то передернулась, резко заклокотала своей маленькой грудью и с беспомощным криком ужаса «мамма!» повалилась матери на грудь.

– Хорошо!.. Спасибо Вам!.. Идемте, дочки, домой! – стальным голосом произнесла она, все так же зло глядя мне в глаза, не попрощавшись, резко повернулась и, поддерживая младшую дочку, направилась к воротам.

Я печально смотрел им вслед и не обиделся на мать. Я также плакал в душе еще по одному казачьему семейству на Кубани и точно представлял весь их ужас и горе, когда они придут домой!.. Там они будут горько и долго плакать, и не один день.

У ворот лагеря стоял только один красноармеец с винтовкой, но пропуск за ворота свободный, и многие из нас выходили через него к Кубани. Там, в Кубани, мы умывались по утрам, а некоторые казаки и купались. Бежать можно было совершенно свободно. Но куда бежать? Не в станицу же, где каждого офицера немедленно арестуют, и тогда что?!.

Возможно, еще в дороге на Екатеринодар, да и отсюда, казаки бежали в свои станицы. Там же не всем было известно, кто ушел в горы из казаков. Но офицеры – они все на счету.

Когда мы сдали оружие и лошадей у Сочи, я почувствовал себя так, будто неожиданный мрак спустился над нами, полностью заволок все бывшее светлое, и мы оставлены судьбой на полную неизвестность или гибель.

Я почувствовал, что у меня отобрали самое ценное в моей жизни, после чего не стоит и жить.

Я почувствовал себя тогда совершенно беспомощным, пойманным разбойниками, ограбленным начисто и сброшенным в темную, глубокую яму, из которой трудно выбраться.

Мы перешли тогда черту, отделяющую свет от тьмы, рай от ада, которую обратно перейти было уже невозможно. Я тогда точно понял, что мною потеряно все то, для чего учился, к чему стремился, чего достиг, и вернуть все это нельзя. Так, сильный зверь зажимает свою жертву в когти, играется с ней для того, чтобы ее потом умертвить.

Я ощущал всей своей душей только горе, свое или чужое, очень остро. Всякая же радость скатывалась с моей души как вода с масла, не оставляя своего следа.

После обеда и по вечерам офицеры и казаки одним большим кругом пели дивные песни черноморских казаков, больше грустные. Основой песенников был Войсковой хор. Но регент хора, сверхсрочный вахмистр-черноморец, наотрез отказался управлять нами, заявив:

– Я знаю только Царские песни, их петь сейчас нельзя и опасно, а другие я петь не хочу.

Но среди офицеров-черноморцев нашлись самородки-регенты, и песни пелись громко, долго и отлично. Одним из регентов был Корниловского полка есаул Андрий Бэх. Лирический тенор, тонкий слух. К тому же он окончил семинарию. При мне, в конце 1918 года, был еще прапорщиком. И вот из лагеря бежал домой в свою Незамаевскую или Калниболотскую станицу, там немедленно был арестован местной властью для препровождения обратно в лагерь. А конвоир за станицей пристрелил его.

Из станицы Темижбекской прибыл длиннобородый старик Маслов, отец двух сыновей-сотников, находящихся здесь. С ним и жена младшего сына, Феди. Этот Мафусаил, за 70 лет, был почтителен со мной, но я заметил в его глазах грусть и боязнь за нас. Старые люди видели все гораздо глубже. Мне же перед ним было стыдно.

Казачье население Кубани было удивлено и огорчено «сдачею Армии», на которую так надеялось, что «она вернется и вновь установит Казачью власть». Люди не верили красным, что сдалось 60 тысяч казаков. В плен казаки редко попадали во всех войнах, вот почему и не верили красной печати. Генерал Морозов сообщил потом, что официально у него зарегистрировано на приемном пункте 34 тысячи строевых казаков. Беженцы не регистрировались, а некоторые части прошли самовольно.

Пришло распоряжение: «Всем офицерам выйти на работы, перенести доски с одного места на другое». Не сговариваясь, никто из нас не вышел на работу, но генерал Морозов со своим штабом вышел и «таскал на плечах доски».

«Ну конечно, популярничает перед красными», – перекидывались мы между собой. Мы тогда еще не изжили своего офицерского привилегированного положения, и черный труд нам казался непозволительным и оскорбительным.

По дороге в Чека и на поезд