Дневники, 1915–1919 - Вирджиния Вулф

морю прочь». А персонажи «Дня и ночи» не вызывают симпатии. Моргану было все равно, как они разберутся между собой. Персонажи «По морю прочь» его тоже не интересовали, но там он и не чувствовал необходимости переживать за них. Все остальное ему понравилось; он не имел в виду, что «День и ночь» хуже предыдущего романа. Вздохов и красоты в нем предостаточно — я и правда не вижу причин огорчаться из-за Моргана Форстера. Сидни сказал, что книга его очень расстроила и «спасла» ее лишь концовка. Какой же я становлюсь занудой! Даже старая Вирджиния не будет такое читать, но сейчас все это кажется важным. «Cambridge Magazine»[1307] вторит словам Моргана о неприязни к персонажам, но считает, будто я все-таки нахожусь в авангарде современной литературы. Они говорят, что я цинично отношусь к своим героям, и вдаются в детали, с чем Морган, который сидел у газового камина и читал рецензию вслух, решительно не согласился. Таким образом, критики расходятся во мнениях, а несчастного автора, стремящегося быть в курсе, разрывает на части.

Впервые за много лет я прогуливалась по берегу реки между десятью и одиннадцатью часами утра. Да, он похож на запертый дом, с которым я однажды его сравнила, на комнату с пыльными простынями поверх мебели. Рыбаки так рано не выходят; безлюдная тропинка; только большой аэроплан летит по делам. Мы очень мало говорили, а это доказывает, что мы (или хотя бы я) не против тишины. У Моргана ум художника; он говорит простые вещи, которые умные люди не говорят; именно по этой причине я считаю его лучшим из критиков. Внезапно мне в голову пришла очевидная вещь, которую все почему-то упустили из виду. У него проблемы с собственным романом[1308]; он стучит по печатной машинке, но ничего толком не выходит. Ему не терпится начать все сначала и перестать столько рецензировать[1309]. Мы прекрасно рассчитали время нашей прогулки, чтобы он успел на поезд. Мы обещали Хатчинсонам [Мэри и Сент-Джону] навестить их сегодня вечером, но поскольку Л. на конференции[1310], посвященной голоду, а в той компании есть что-то неприятное и мне не очень хочется идти одной, то мы скорее всего и не пойдем.

15 ноября, суббота.

Я и правда никогда так небрежно не относилась к этой своей работе. Кажется, я могу проследить в своем нежелании писать не только нехватку времени и уставший от писанины мозг, но и легкое раздражение, предвещающее смену стиля. Именно так, должно быть, животное чувствует приближение весны: оно линяет. Навсегда ли это? Буду ли я постоянно ощущать ртутную поверхность на своем языке, перекатывая ее то в одну форму, то в другую? Но если и так, это лишь отчасти объясняет мое пренебрежение дневником. Возникли существенные трудности. В прошлое воскресенье мы навещали Литтона; в понедельник я была у Харрисона и вернулась как раз к приезду Молли Г. [Гамильтон] (надо отличать ее от Молли М. [Маккарти]); во вторник я писала письма; в среду был концерт, сразу после него — встреча с Вайолет Дикинсон[1311]; в четверг — с Молли М., чай и вечер; в пятницу — с Маргарет и Лилиан. И вот я здесь, сижу и пишу после субботнего чая, большого горячего сладкого пирога со смородиной и долгой холодной прогулки. Если закрыть глаза и подумать о Тидмарше — что я увижу? Кэррингтон немного увлеклась домашним хозяйством; прячет холсты на чердаке; Саксон молчаливый и замкнутый вплоть до вечера воскресенья, когда он ненадолго расцвел и говорил о греческом; с Литтоном все сложнее. Он добрый, простой и нежный, немного немощный; голос ниже обычного. Если бы я вышла за него замуж, поймала я себя на мысли, то нашла бы его капризным. Он накладывает слишком много обязательств на человека и расстраивается, когда хоть что-то выходит из-под контроля. Литтон был в своем обычном здравии (как они выражаются), но ощущение того, что он живет исключительно ради здоровья и создает вокруг себя так много удобств, немного угнетает. Но я всегда объясняю эти ограничения, которые немедленно бросаются мне в глаза, какой-то подсознательной идеей самооправдания. Я не нуждаюсь в оправдании. А мои чувства к Литтону столь же искренни, как и раньше. Мы сидим вдвоем у камина и болтаем, такие быстрые и ловкие в своих словесных танцах и уловках. Внутри Литтона, если убрать всю лишнюю шелуху, я полагаю, обнаружится великая страсть к знаниям. Он интересуется не только литературой. На столе лежали последние издания Вольтера. Книги его аккуратно расставлены по местам, как фарфор у старой девы. О своей работе он говорил без оптимизма, но, возможно, не стоит сбрасывать со счетов и мой чрезмерный оптимизм по поводу собственного творчества. Я чувствовала себя до мозга и костей «творческой», и Литтон тоже считает меня таковой. А сам он заявляет, что напрочь лишен этой способности. По его словам, он не в силах ничего изобрести; отними у него авторитетность, и он остановится. Возможно, это относится к любому Стрэйчи и объясняет странное чувство, которое я не стану анализировать, поскольку в случае Литтона правильность, утонченность, изящество его мысли полностью компенсировали мой скрытый дискомфорт. Молли Г. по-прежнему тянет поводок, как спаниель в моей фантазии, но бурлит от энтузиазма по отношению к «Дню и ночи». У нее буйный, страстный ум, смелый и прямолинейный, но боже мой — что происходит, когда дело доходит до писательства! Ее мужество впечатляет, и она напоминает машину, целыми днями работающую под высоким давлением, — обычное дело для профессиональной работающей женщины. Сшитое на заказ пальто за £16, по ее словам, призвано вызывать уважение в офисе. Это показывает ее компетентное понимание жизни. Но почему же я всегда так мало говорю о людях, которые мне нравятся? Я и правда постоянно так делаю.

Думаю, и Вайолет Дикинсон следует пропустить, за исключением того, что она занималась поиском могил во Франции и сажала розмарин леди Хорнер[1312] на немецких могилах. Все это Вайолет делала с удовольствием и в своей юмористической спортивной манере, а еще ее тронула одна эпитафия, согласно которой гусар Эйнсворт любил свою жизнь, лошадь и собаку.

Итак, мы переходим к Молли, которая пила чай на кухне и поведала забавную историю о дяде Джеральде Ричи[1313], который сошел с ума и ездил на такси по фруктовым лавкам, чтобы купить дыни, которыми он заваливает друзей в приступах хорошего настроения, объявленных врачами безумием из-за того, что он очень груб со своей женой. Наконец,