Павел Фокин - Чехов без глянца

Ознакомительный фрагмент

Что в его сфере нет вопросов, а всплошную одни только ответы, может говорить только тот, кто ни­когда не писал и не имел дела с образами. Худож­ник наблюдает, выбирает, догадывается, компону­ет — уж одни эти действия предполагают в своем начале вопрос; если с самого начала не задал себе вопроса, то не о чем догадываться и нечего выби­рать. <...>

Гребуя от художника сознательного отношения к работе, Вы правы, но Вы смешиваете два поня­тия: решение вопроса и правильная постановка во­проса. Только второе обязательно для художника. В «Анне Карениной» и в «Онегине» не решен ни один вопрос, но они Вас вполне удовлетворяют, по­тому только, что все вопросы поставлены в них правильно. Суд обязан ставить правильно вопросы, решают пусть присяжные, каждый на свой вкус.

Тат

КчкНа Львовна Щепкина-Купе рник:

т<>, помню, по поводу одной моей повести он сказал мне:

— Все хорошо, художественно. Но вот, например, у вас сказано: «и она готова была благодарить судь­бу, бедная девочка, за испытание, посланное ей». А надо, чтобы читатель, прочитав, что она за ис­пытание благодарит судьбу, сам сказал бы: «бедная девочка»... или у вас: «трогательно было видеть эту картину» (как швея ухаживает за больной де­вушкой). А надо, чтобы читатель сам сказал бы: «какая трогательная картина...» Вообще: любите своих героев, но никогда не говорите об этом вслух!

Особенно советовал мне А. П. отделываться от «го­товых слов» и штампов, вроде: «ночь тихо спуска­лась на землю», «причудливые очертания гор», «ле­дяные объятия тоски» и пр.

Владимир Николаевич Ладыженский (1859-1932), поэт, прозаик, журналист. Сотрудник журналов «Рус­ская мысль», «Вестник Европы» и др. Земский деятель: Писал и работал Чехов много. По этому поводу у него сложилось определенное убеждение, кото­рое он мне не раз высказывал.

— Художник, — говорил он, — должен всегда рабо­тать, всегда обдумывать, потому что иначе он не может жить. Куда же денешься от мысли, от самого себя. Посмотри хоть на Некрасова: он написал огромную массу, если сосчитать позабытые теперь романы и журнальную работу, а у нас еще упрекают в многописании.

Владимир Александрович Поссе (1864-1940), жур­налист, редактор журнсьха «Жизнь». Чехов говорил мне, что страдает от наплыва сюже­тов, порождаемых впечатлениями зрительными и слуховыми. Сюжеты и фабулы слагались в его го­лове необычайно быстро.

Иван Алексеевич Бунин:

Он любил повторять, что если человек не работа­ет. не живет постоянно в художественной атмосфе­ре, то, будь он хоть Соломон премудрый, все будет чувствовать себя пустым, бездарным. Иногда вынимал из стола свою записную книжку и. подняв лицо и блестя стеклами пенсне, могал ею в воздухе:

— Ровно сто сюжетов! Да-с, милсдарь! Не вам, мо­лодым, чета! Работник! Хотите, парочку продам?

Алексей Сергеевич Суворин:

Фантазия его была прямо поразительная, если со­брать все те мотивы и подробности быта, которые разбросаны в его произведениях. Одним он мучил­ся — ему не давался роман, а он мечтал о нем и мно­го |>аз за него принимался. Широкая рама как будто ему не давалась, и он бросал начатые главы. Одно время он все хотел взять форму «Мертвых душ», то есть поставить своего героя в положение Чичи­кова, который разъезжает по России и знакомится с ее представителями. Несколько раз он развивал передо мною широкую тему романа с полуфантасти­ческим героем, который живет целый век и участву­ет во всех событиях XIX столетия.

Собеседник

Иван Алексеевич Бунин:

Точен и скуп на слова был он даже в обыденной жизни. Словом он чрезвычайно дорожил, слово высокопарное, фальшивое, книжное действовало на него резко; сам он говорил прекрасно — всегда по-своему, ясно, правильно. Писателя в его речи не чувствовалось, сравнения, эпитеты он употреб­лял редко, а если и употреблял, то чаще всего обы­денные и никогда не щеголял ими, никогда не на­слаждался своим удачно сказанным словом.

Федор Федорович Фидлер. Из дневника:

17 января 1893. <...> Чехов говорил все время — жи­во, хотя бесстрастно, без какого бы то ни было ли­рического волнения, но все же не сухо.

Владимир Иванович Немирович-Данченко:

Низкий бас с густым металлом; дикция настоящая русская, с оттенком чисто великорусского наре­чия; интонации гибкие, даже переливающиеся в какой-то легкий распев, однако без малейшей сентиментальности и, уж конечно, без тени искус­ственности.

Михаил Егорович Плотов, учитель в сем Щеглятьеве, вблизи Мелихова:

Нельзя было не удивляться необыкновенной силе и образности, с какими он выражал свои мысли. Слушатель всецело находился под впечатлением как его мысли, так и красоты формы, в которую данная мысль выливалась. Экспромтом он гово­рил также легко, плавно, свободно и красиво, как и писал, в совершенстве владея искусством ска­зать многое в немногих словах.

Александр Семенович Лазарев:

В разговоре Чехова, как драгоценные камни, свер­кали оригинальные сравнения, но, в общем, он го­ворил превосходным, правильным языком.

Владимир Иванович Немирович-Данченко:

Длинных объяснений, долгих споров не любил. Это была какая^го особенная черта. Слушал внима­тельно, часто из любезности, но часто и с интере­сом. Сам же молчал, молчал до тех пор, пока не на­ходил определения своей мысли, короткого, метко­го и исчерпывающего. Скажет, улыбнется своей широкой летучей улыбкой и опять замолчит.

Владимир Николаевич Ладыженский:

Говорил он охотно, но больше отвечал, не произно­ся, так сказать, монологов. В его ответах проскаль­зывала иногда ирония, к которой я жадно прислу­шивался, и я подметил при этом одну особенность, гак хорошо памятную знавшим А. П. Чехова: перед тем- как сказать что-нибудь значительно-остроум- н°е, его глаза вспыхивали мгновенной веселостью, "о только мгновенной. Эта веселость потухала так внезапно, как и появлялась, и острое замечание произносилось серьезным тоном, тем сильнее дей- 1 вовавшим на слушателя. 51

Александр Рафаилович Кугель:

Он всегда наблюдал, когда говорил, т. е. большую часть фраз в обыкновенной приятельской беседе произносил, как бы испытывая, какое они вызыва­ют впечатление, и верно ли, что именно такое впе­чатление впоследствии они вызовут. Может быть, это выходило у него иначе при интимной беседе. При таких беседах мне с ним не приходилось при­сутствовать. У него, как известно, была большая за­писная книжка, куда он заносил все, что бросалось ему в глаза или внезапно приходило на ум, без вся­кого порядка и системы — как материал. И мне по­стоянно казалось, что когда он слушает, когда улыба­ется и бросает фразы, на которые ждет реплик, то все время заполняет свою книжку.