От исповеди к эпосу. Судьба и фильмы Виктора Турова - Леонид Васильевич Павлючик

просторами, то взрывается сумасшедшим охотничьим гоном, то действие вязнет в тоске унылого быта запустелой барской усадьбы, то срывается с места, подобно породистому скакуну. В этих перепадах, сменах ритма запечатлена как бы кардиограмма души его главного героя — Пантелея Чертопханова, натуры своевольной, горячей, способной на нежные чувства и на дикие всплески ярости, на языческое жизнелюбие и… на тихое, добровольное угасание в провинциальной тиши.

Фильм после демонстрации вызвал разноречивые толкования главным образом благодаря фигуре главного персонажа. Некоторые, вслед за литературно-критической традицией, идущей еще от тургеневских времен, восприняли картину как историю о вырождении, гибели русского дворянства, тем более что одинокая смерть «столбового дворянина», никем не замеченная, никем не оплаканная, нимало не сопротивлялась такой концепции. И все же, почему тогда в рассказанной экраном истории так мало социальных примет той поры, почему действие словно отгорожено от мира стенами усадьбы, куда не долетает, не просачивается дыхание большой жизни? Да и сам Чертопханов, воспитанный на «Ниве», взращенный провинциальной тишью XIX века, вдруг покажется где-то недавно виденным, таким сегодняшне-знакомым, что поневоле забудешь и о столбовом дворянстве, и об экранизации классики…

А может, тогда наоборот — фильм тяготеет к некой условной притче, напрочь лишенной временных привязок и ссылок на первоисточник? Может, здесь в «очищенном» виде трактуются вопросы человеческого предназначения, долга, поисков смысла бытия? Но нет, уважение к Тургеневу, к пластике его письма читается на протяжении всего фильма, хотя и нет в нем буквалистской, рабски послушной копии с оригинала

Так что же за фильм снял тогда Виктор Туров? Думается что и первое, и второе толкование, верно обозначив два полюса поэтики фильма, являют собой лишь варианты восприятия этой работы Турова, в художественных координатах которой нашлось место и уважению к тургеневскому миру, и остросовременному взгляду на события «давно минувших дней», и остраненному языку притчи, и разговору о проблемах, которые мы привычно относим к разряду «вечных». И если все же постараться ответить, «о чем фильм»,— то в самом общем виде его сверхзадачу можно сформулировать так: это фильм о русской, славянской душе, о ее загадках и тайнах, о ее непредсказуемой глубине.

Эта загадочная русская душа какой-то гранью приоткроется нам и в сценах народного гулянья — с бесшабашным, себя не помнящим весельем, с шумом, гомоном ярмарки и неизбежными танцами с дракой вперемежку; и в эпизодах яростных лошадиных скачек («какой русский не любит быстрой езды?»); и в грустном вокализе, звучащем в прологе, то и дело вспыхивающем по ходу фильма. Эта русская душа свободно и чисто выплеснется в состязании певцов — по сюжету вставном номере, но по сути — едва ли не самом необходимом эпизоде в ткани фильма. «Ой, не одна в поле дороженька…» — сколько силы, страсти, горестного недоумения вложит Валерий Золотухин в эти простые слова, сколько отчаяния и надежды! Это ведь песня не столько о тихих полевых тропинках, заблудившихся где-то среди ржи, сколько о путях-дорогах, по которым идти дальше России. И не случайно сразу вспомнилась и знаменитая гоголевская Русь-тройка, под которой «дымом дымится» дорога, «гремят мосты, все отстает и остается позади», и скорбная «Владимирка» И. Левитана, и «столбовая дороженька», на которой сошлись некрасовские мужики в поисках ответа «кому на Руси жить хорошо». И, глядя на Яшку Турка, в каком-то истовом, предсмертном усилии слившемся с мелодией, понимаешь, как могуча, всесильна душа народа, опутанная до поры до времени гиблым безвременьем. Но она обязательно вырвется на волю, как рвется к свету из глухой тьмы кабака песня-стон, песня-вера.

И, наконец, русская душа явится нам во всей своей изменчивой сложности и неоднозначности в судьбах главных героев фильма, каждый из которых имеет свою особенность, свою «чудинку». Вот Недопюскин (Ю. Медведев) — жалкий, затравленный «маленький человек» с его вечно сонной физиономией, унылым речитативом пошлых прибауток, перманентной неспособностью не только произнести, но даже додумать до конца мысль. Все это так, но сколько заложено в этом ничтожном человеке бескорыстной любви, искренней преданности, безмерной, истинно русской доброты! И когда уходит из жизни Недопюскин, когда он угасает неслышно и незаметно, как пламя истаявшей свечи, то и в Чертопханове словно отмирает какая-то часть души…

А вот «тургеневская девушка» Маша в исполнении О. Лысенко (в первоисточнике она была цыганкой, а в фильме не случайно стала просто Машей), покорная и верная, сносящая от Чертопханова и грубость, и душевную черствость, и застарелые обиды. Но однажды она соберет небольшой узелок и отправится из этого неуютного пристанища в монастырь, и в ее глубоких и загадочных, словно колдовские омуты, глазах мелькнет такое упрямство, такая крутая воля, что Чертопханов, умеющий смотреть в лицо лютому неприятелю, а то и самой смерти, здесь словно увянет и зайдется в горестном, обессиленном плаче. И словно потеряет еще частичку себя…

Как много дорогого теряет Чертопханов в этой безрадостной жизни!.. Все идет прахом, все трещит, как прогнившая ткань, и осталась у него одна отрада — Малик-Адель — чудо-конь, чуткий, словно друг, бессловесный, как благодарный человек. Ни у кого нет в округе такого рысака, и только это еще дает силы Чертопханову — обнищавшему, разорившемуся дотла материально и душевно, поддерживать в себе слабое тление жизни. Но не стало Малик-Аделя, и не осталось у Чертопханова ни азарта, ни гордости, ни воли, ни честолюбия, ни вкуса к жизни — только вкус к «горькой», делающей и без того беспросветное существование вовсе бессмысленным.

Это подлинная мука — наблюдать, как гибнет этот могучий и кряжистый, словно дуб, человек, как сносит он удары судьбы, а потом враз ломается…

Бронюс Бабкаускас, актер необычайной эмоциональной мощи, наделенный подлинно взрывным темпераментом, с каким-то изначальным ощущением трагедии, сыграл этот неукротимый характер, перепады его смятенного духа от детской доверчивой доброты — до слепой, нерассуждающей ярости, от святого великодушия — до мрачной косности, от уверенности в своих силах — до понимания ничтожности своего каждодневного бытия. Кто виноват («проклятый» вопрос русской интеллигенции) в этой драме души? Среда, окружение, провинциальная дикость, на которые принято валить все грехи? Нет, говорят авторы, виновато Время, сама российская жизнь, обрекающая даже сильные натуры на бездействие, на пьяный кураж, на гибель. Но разве не виноват и сам Чертопханов в том что прожил жизнь без цели, без высоких порывов сердца без желания докопаться, что ему надлежит делать в этом прекрасном, раздольном и таком сложном мире/

Драма Чертопханова — это драма безверия, драма «лишнего» (или «преждевременного»?) человека — одинокого бунтаря, не знающего, против кого бунтовать. Это драма «русского Дон-Кихота» (так определил свою актерскую