Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

разъяренных девчонок гуськом топают к выходу, а на сцене стоит твой повар, которого ты считал дряхлым стариком, и зажигает по полной. Как тут не поразиться!

Валпют и вправду раздухарился. Неудивительно: он ведь из эпохи паровых двигателей. Рядом с ним на барном стуле стоял его катушечник, около катушечника – микрофон, а еще один микрофон повар держал в руках, подпевая своим старым шлягерам. Я было испугался, что он принес все катушки, и на весь зал вот-вот прогремит мой голос, а кто знает, о чем именно я буду рассказывать… Или хуже того, все мои записи стираются в эту самую минуту – поди пойми, как работает эта штука. Но Брик позже рассказала мне, что сама принесла магнитофон из моей комнаты и отложила мои пленки в сторону. Валпют специально попросил ее обращаться с ними поосторожней. Молодец он!

– А теперь, – прокричал в микрофон Валпют, – специально для наших друзей из Тувалу я исполню песню «Солнце, бэби, солнце».

Тувалийцы радостно заулюлюкали. Акелей забрался на сцену, встал рядом с Валпютом и запел песню вместе с ним. На безупречном голландском.

Солнце, солнце, бэби, бэби, солнце,

Бэби, бэби, солнце, солнце, бэби.

Целый мир один я обошел

И в Тувалу свою любовь обрел.

Бэби, солнце, бэби-бэби, солнце-солнце.

Не отпускай меня больше никогда!

Ты и я – мы вместе навсегда.

Бэби, солнце, бэби-бэби, солнце-солнце…

Тут последовала инструментальная вставка, и Валпют с Акелеем стали переговариваться друг с другом на тувалу. Валпют переводил.

– Я спросил у Акелея, откуда он так хорошо знает эту песню. Говорит, его бабушка научила.

Они обменялись еще парочкой слов. На лице у обоих отразилось удивление.

– Он говорит, что эту песню написал его дедушка. Но такого не может быть, потому что ее написал я. Пятьдесят лет назад. Когда был на… Погодите…

Опять тувалу. На этот раз я разобрал два слова – Вилли и Валпют. И вдруг Валпют и Акелей, как два магнита, бросились друг к другу в объятия и разрыдались. Затяжно всхлипывая. Слышно было отлично – микрофон стоял рядом.

Музыка продолжала греметь, и перед самым концом инструментального соло Валпют высвободился из объятий и закричал:

– Вы только послушайте! Эту песню написал я, я, Вилли Валпют, но он сказал, что ее написал его дедушка, и тогда я спросил, как его звали, но он знает только его имя – Вилли. Это же я! Я – его дедушка! Акелей – мой внук! Я тут стою и пою со своим собственным внуком! Тувалу… here we come![24]

Солнце, солнце, бэби, бэби, солнце,

Бэби, бэби, солнце, солнце, бэби.

Солнце, солнце, бэби, бэби, солнце,

Бэби, бэби, солнце, солнце, бэби…

Если такое происходит у тебя на глазах, на сцене твоего отеля, с твоим поваром, после чего твоя пятнадцатилетняя дочь запрыгивает на сцену и принимается целоваться с Акелеем, а за барной стойкой твоя старшая дочь целуется с мрачным завсегдатаем Феликсом, а в углу зала твоя младшая дочь скармливает толстенную рыбину тюленю в мокром спальном мешке, солнце-солнце, бэби-бэби, – то тебе остается только покачать головой и сказать:

– Кос, сынок, что бы ты делал без своих сестер?

Именно это папа и сказал.

К нам подошли двое тувалийцев и предложили напитки. Мы все четверо взяли по бокалу зеленого чая, а ребята плеснули в них немного темно-коричневого:

– Ром. Еще рома?

Папа и Кёйпер посчитали, что нам с Изабель пить ром рановато, и Изабель поставила бокал обратно на поднос, но я осушил свой одним глотком. Ты бы видела их лица!

– Вот так, – сказал я и подмигнул папе. – Пожалуй, можно и еще.

И я взял бокал Изабель.

Папа сразу меня раскусил. Как обычно. Понял, что ром не настоящий.

– С каких это пор, – спросил он, – у нас появились розовые салфетки?

От закусок Изабель тоже отказалась. Потому что они были на зубочистках.

И вот стоишь ты, то есть папа, со своим тринадцатилетним сыном, лакающим ром, который на самом деле не ром, а неизвестно что, и к этому сыну подлетает красивая женщина лет сорока и говорит:

– Кос, я так смеялась, когда ты был на сцене! Так смеялась!

И заглядывает тебе – то есть папе – прямо в глаза, и спрашивает, как тебя зовут и где ты прятался все эти годы, все годы, что она тебя искала, и добавляет:

– Я немного под хмельком. Это все ваш крепкий ром.

И смеется, и говорит, что ее зовут Тамар. И вот тогда ты слышишь мандолины. Папа услышал мандолины. Я смотрел на все его глазами и думал то, что он думал, и слышал то, что он слышал. Мандолины. Точно говорю. Можно подумать, мандолины играют на каждом углу. То их в жизни не услышишь, то наяривают целый день без умолку.

Папа пригласил Тамар присоединиться к нам, она согласилась, и тут к нам подошел Фоппе де Хан, и Кёйпер сказал ему:

– Это Кос. У нас на него большие виды.

Что он еще говорил, я не знаю, потому что Изабель захотела танцевать. Солнце-солнце, бэби-бэби, солнце-солнце.

А когда праздник закончился, и все гости ушли, и ты остался за столиком наедине с этой красавицей Тамар, то единственное, что омрачало твое счастье, – какой-то грубиян, который вместе с двумя амбалами – один слева, один справа – не отрывал взгляда от песочных часов. И вот ты видишь, как твой сын с подружкой, той самой симпатичной девочкой с футбольного поля, подходят к ним и хлопают по столику чеком на пять тысяч евро и четырьмя пятисотками, и вдобавок переворачивают вверх дном кассу, так что монетки танцуют по столику, и твой сын, спокойный, как удав, говорит:

– Мелочь – это тебе на новый фотоаппарат, Гусь.

И эти трое уходят, поджав хвост. А ведь до того, как ты угодил в больницу, на тебе висело семь тысяч долгу. Вот тогда ты думаешь, что сошел с ума. Свихнулся. От счастья. Я думаю, что папа так думал. И тогда ты берешь и сжимаешь руку женщины, сидящей рядом с тобой. Я думаю, что папа так и сделал.

Мы убрали, вымыли посуду, все вместе. Папа тоже помогал. Мы были против, но его это не остановило.

И мы устроили свою собственную вечеринку. Либби с Феликсом разливали напитки, Акелей втиснулся между Брик и Валпютом, остальные тувалийцы подошли наконец познакомиться с папой и Тамар,