Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

хотела сбежать из этого дурдома на сцене, хотела быть только с ним, навсегда, я хотела, хотела… Но я не сделала ничего. Я не сдвинулась с места.]

Девочка подобна праздничному ужину

Цифра 3 – все равно что две груди, если смотреть сверху. С приставной лестницы. Или снизу. Если лежишь на песке лицом вверх. Или все равно что губы, которым ужасно хочется целоваться. Если смотреть сбоку. А цифра 1 очень напоминает букву I – Изабель. Так что ты понимаешь, почему я, прибежав пять минут спустя на пляж к свае номер тринадцать, не мог не думать об Изабель. Я захватил с собой мяч. Ты же знаешь, я брал его с собой всегда, когда злился. И до сих пор так делаю. Когда злюсь или расстраиваюсь так сильно, что грусть превращается в ярость. А это почти одно и то же. Хотя и не совсем. Тогда я был просто зол. Я ненавидел Изабель. И принялся изо всех сил бить мячом по свае, стараясь попасть между двумя вырезанными на ней цифрами тысячу раз. Я был так зол, что тысячу раз попал в цель. Слева, справа – неважно. Если мне когда-нибудь доведется играть в финале Лиги чемпионов, нужно будет устроить так, чтобы прямо перед матчем разозлиться на девчонку. Тогда мы выиграем со счетом тысяча – ноль.

На мне были только дурацкие плавки Брик и больше ничего. На груди, там, где был приклеен лифчик, пылали красные полосы. Скотч между ног я отодрал. Удовольствие то еще! Но задышалось свободнее. Я мог бы переодеться, но не хотел наткнуться на Либби или Брик по пути в свою комнату. А на Пел – тем более. Я не нуждался ни в сочувственных объятиях, ни в дурацких замечаниях. Я не хотел, чтобы меня утешали. Я сам не знал, чего хотел. Разве что уйти с Феликсом в море. Или уплыть с Валпютом на остров на другом конце света. Но больше всего мне хотелось побыть одному. Раз уж рядом не было папы.

Я попытался представить, что бы он сделал на моем месте. Картина возникала ужасная. Дело в том, что, по-моему, он бы рассмеялся. Нахохотался бы до чертиков, а потом подбежал бы к тебе и сказал: «Какая же ты все-таки милая злючка, и какой же я все-таки ужасный врун, и как же я все-таки тебя люблю! Иди обниматься!» А ты бы ответила: «Хорошо, что ты не перестаешь меня удивлять, раз за разом». И прыгнула бы к нему на шею. Эту сцену я наблюдал не раз. Поэтому, тысячу раз вмазав мяч между грудями Изабель, я подошел к свае и поцеловал ее в губы. По-настоящему. В ее твердые деревянные губы. Но твердыми они мне не показались. Просто не нужно целоваться до потери сознания. Потом я уселся на мяч и уставился на море. На холод мне было наплевать. Оно того стоило. Только вот что именно?

Не знаю, сколько я там просидел, но солнце зашло, из-за дюн поднялась луна, чайки уснули, спрятав клювы в перьях, а в отеле на полную катушку загремел рок-н-ролл. Вроде того, что слушает Валпют. Конкурс закончился. Вероятность моей победы была нулевой. Мне хотелось прокрасться в отель через заднюю дверь и нырнуть в постель. Незаметно. Должно получиться. Праздник в полном разгаре, сестры и все прочие знакомые наверняка так заняты, что не станут ко мне приставать. Ни чтобы утешить, ни чтобы сообщить, какой я лох. Что они обо мне думали, я не знал. Ничего, наутро узнаю.

Я поднялся с мяча, окоченевший и одеревеневший, как свая номер тринадцать, как вмерзший в лед дохлый журавль, как… ну не знаю… как нога, на которую наложили шину. И услышал мандолины. Музыка не из отеля доносилась, а играла у меня в голове.

И тут меня позвал чей-то голос. Не в голове – по-настоящему. Самый прекрасный голос на свете. Он доносился с дюны. Там, на верху лестницы, стояла Изабель. В халате. С почетной лентой через плечо. Надпись на ленте было не разобрать. У нее за спиной висела луна. Казалось, будто Изабель вырезана из черной бумаги и приклеена на ее серебристый луч.

– Кос! – позвала она.

Видела она меня прекрасно: луна светила мне прямо в лицо. Я был вырезан из серебристой бумаги и наклеен на черные волны. Сквозь мандолины пробивался шум прибоя.

Не поверишь, на мгновение я подумал: нужно сначала показать ей, как я разозлился, пусть знает, как подло она со мной поступила! Вот что я подумал. Но не сделал. Этому я у вас с папой научился: не делать так.

– Эй, милая злючка! – сказал я.

– Эй, врун! – сказала она.

Так и сказала, честное слово. И я понял, что это моя девочка.

Я подбежал к лестнице и остановился у нижней ступеньки. Изабель по-прежнему стояла наверху. Ромео и Джульетта. Она на балконе – я внизу. Шекспир. (Говорил же: я в хорошей школе учусь.)

– Я тебя повсюду искала, – сказала она.

– Прости меня, – сказал я.

– За что?

– За все.

– А ты – меня.

И тут я взбежал по лестнице. Я ничего не боялся. Но прежде чем я смог ее поцеловать, она вытащила из-за спины свернутый в рулон лист и сунула мне в руки. Мы вместе его развернули. Чек на пять тысяч евро. Она победила. Фоппе де Хан не только в футболе разбирается, но и в девочках тоже.

– Это тебе, – сказала Изабель.

– С ума сошла?

Я отвел от себя чек.

– Если бы я тебя не разоблачила, ты бы победил. Точно.

Она попыталась отдать мне чек, но я опять его отстранил.

– Это не тебе, это для отеля, – сказала она.

Я замотал головой.

– Взаймы, не просто так. Отдашь, когда дела пойдут лучше.

Изабель прижала чек к моей груди, я его оттолкнул, она толкнула его обратно – в общем, пошла такая дружеская возня, и дело было уже не в деньгах этих несчастных, мы развеселились, и когда она поняла, что я все-таки гораздо сильнее, то применила коварный прием: поцеловала меня. Прижалась ртом к моему рту и провела языком изнутри моих губ. Вкус крапивного чая с медом. В который плеснули побольше рома. Я положил руки ей на спину, она обняла меня за шею. С востока налетел ветер и сдул чек с лестницы.

– Ой-ой-ой-ой-ой! – завопил я.

– Ой-ой-ой! – завопила Изабель.

Она схватила меня за руку, и мы сбежали по лестнице на пляж. За пятью тысячами