Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

евро. Чек упал на песок возле сваи номер тринадцать. Я поднял его.

– Ладно, – сказал я, – беру деньги взаймы. Но обязательно отдам. Когда дела пойдут лучше.

Мы начали складывать чек с двух сторон. Как простыню. А сойдясь вместе, опять поцеловались. На этот раз я был первым. Изабель закрыла глаза. Ей все равно – она же и так все видит. Мы прижались друг к другу, и чек оказался зажат между нами – надежней места для него не найти. Целовались мы очень долго и… Это никого не касается. Да я и объяснить-то не смогу.

Я сказал:

– Деньги я обязательно верну, как можно скорее, а вот твои поцелуи оставлю себе. Дареное не возвращают.

И мы поцеловались опять. Изабель в халате, и я в крошечных плавках Брик, и со мной опять стало происходить всякое, и я пожалел было, что отодрал этот скотч, но потом подумал: если уж быть собой, то до конца, по полной, эта штука не врет. А потом: что я могу поделать, Изабель сама виновата. И наконец: хорошо, что между нами пять тысяч евро. И еще кое о чем подумал. Я думал: идти дальше или нет? Чего хочет Изабель? Меня распирало от счастья, новое в меня бы уже и не влезло, но, может, она ожидает большего? Чего-то еще?

[Дорогой Кос, девочка подобна праздничному ужину. Ты мог бы об этом знать, ведь ты всю жизнь прожил в отеле. Праздничный ужин состоит из четырех-пяти блюд. Но на стол их одновременно не выставляют. Их подают медленно, по очереди. Не вонзают вилку сразу в мясо – ведь его еще не подали. Ха! Ты начинаешь с закусок – скажем, с зеленого салата с сыром и анчоусами, съедаешь его не торопясь, потом говоришь: «Как вкусно!», пьешь что-нибудь, общаешься, и тебе подносят комплимент от шеф-повара – такую штучку на ложечке, которую полагается проглатывать целиком, после нее просыпается ужасный аппетит, но тут наступает пауза, ты еще немного пьешь, приятно беседуешь, веселишься, и только когда ты уже уверен, что пришел в хороший ресторан, – только тогда тебе подают основное блюдо. И если оно придется тебе по вкусу, ты больше не захочешь ужинать ни в каком другом ресторане. Уж тебе ли этого не знать! Но большинство мальчиков, в том числе и мой глупый брат Ричард, с самого начала стучат вилкой и ножом по столу: ну-ка несите сразу все, что есть! А вот ты повел себя совершенно правильно.]

Мое затруднение разрешил агент «Аякса». Остановившись на нижней ступени лестницы, он кашлянул. Пульс у меня подскочил, наверное, до трехсот шестидесяти. Сколько же он там простоял?

– Прошу прощенья за беспокойство, – сказал он. – Я боялся, что ты здесь замерзнешь, и принес вот это.

И он продемонстрировал какой-то сверток.

Я принялся лопотать, как идиот, хотел все объяснить как можно быстрее, сто слов за десять секунд:

– Нам просто позарез нужны деньги! Либби слишком взрослая, Пел слишком маленькая, а у Брик была несчастная любовь. В первом раунде она еще поучаствовала, а потом…

Он бросил мне сверток.

– Вижу, что тебе не холодно, – сказал он, – но это пойдет тебе куда больше, чем плавки.

Я разорвал обертку. Под ней оказалась футболка. Самая красивая футболка на свете. С красной полосой посредине – с красной ковровой дорожкой, которая расстилалась передо мной, как на кинопремьере, и вела в будущее, в успех. А вокруг мелькали вспышки фотоаппаратов. Так я себя ощущал. Я зажал футболку в кулаках. Йес!

– Переверни-ка ее, – сказал агент.

На спине красовалось мое имя: Кос. А под именем – девятка.

Я думал, Изабель кинется мне на шею с радостным воплем, но нет. Она взглянула на пакет у меня в руке и сказала:

– Там еще шорты лежат. И пара гетр.

Многому же мне еще предстоит научиться!

– Ну что будем делать? – спросил агент. – Вернемся на праздник? Твоя сестра объяснила мне, что ваш отец лежит в больнице, так что о деле мы поговорим в другой раз, но мне хочется поболтать с Фоппе. Не желаешь с ним познакомиться?

У-у! Я прямо разрывался на части. Мне ужасно хотелось выпить стаканчик рома «Гранд Эль» в компании агента и Фоппе де Хана – и мне ужасно хотелось остаться с Изабель на пляже, под луной, и целоваться, целоваться…

– Да! Хочу на праздник! – воскликнула Изабель.

Вот и эта трудность разрешилась сама собой.

– Хочу знакомиться с новыми людьми, – сказала она, – хочу танцевать, я все хочу! А больше всего я хочу, чтобы все видели, что мы помирились, и чтобы никто не смел над нами смеяться. Ни над тобой, ни надо мной.

Она представилась агенту, и, мило беседуя, они стали подниматься по лестнице, а я, подпрыгивая и прихрамывая у них за спиной, пытался на ходу натянуть новую футболку, шорты и гетры.

У входа в отель стояло такси. Дверца открылась, и из машины вышел папа. Я подбежал к нему и крепко обнял.

– Я ни секунды больше не мог оставаться в этой больнице, – сказал папа. – Хочу быть с вами. Сын, ты выглядишь потрясающе!

– Это он мне дал, – сказал я и показал на агента.

Они с папой пожали друг другу руки.

– Кёйпер, – сказал агент. – Представитель «Аякса».

– Отец, – сказал папа. – Представитель Коса.

Они улыбнулись друг другу. Папа потрепал мне волосы.

Двери отеля распахнулись, оттуда выбежал Ричард и со сжатыми кулаками набросился на меня.

– Ты гнусный… гнусный!..

Папа и Кёйпер схватили его и плавным движением забросили в такси. Папа захлопнул дверцу, и такси, весело гудя, съехало с дюны. Все трудности разрешились.

Отель «Большая Любовь»

Я пытался смотреть на происходящее папиными глазами и думать как он. От этого все выходило еще круче. Вот представь: лежишь ты две недели в больнице, первую неделю до смерти боишься умереть, вторую – до смерти скучаешь. Ты сбегаешь из больницы раньше положенного, доезжаешь на такси до своего отеля, где обычно царят тишина и спокойствие и останавливаются неторопливые пожилые люди, слышишь гремящий оттуда рок-н-ролл и видишь в дверях сына в компании прелестной девочки и в новехонькой форме «Аякса» в придачу. Двери распахиваются, какой-то сумасшедший пытается укокошить твоего сына. И вот ты заходишь внутрь. Отель забит до предела, до самой крыши, и ясно, что все гости подшофе: они радостно визжат и выплясывают, как медведи на сковородке. Повсюду расхаживают незнакомые темнокожие парни в ярко-голубых футболках и продают чай с ромом, чуть поодаль, за столиком, сидит Фоппе де Хан, восемь