Суперстранные дети - Петра Соукупова

идиот, да? – говорит мне Франта. – Идиот и трус.

– А ты злюка, который всех ненавидит за то, что они здоровы, а ты нет. А сам ничего не понимаешь.

Мы снова начинаем драться, и теперь становится понятно, что раньше он меня щадил, потому что сейчас по-настоящему больно, а я не умею драться.

– Мальчики! – слышу я голос Милы. – Мальчики, перестаньте!

Франта вскоре действительно утихомиривается, потому что Мила все кричит и кричит. Мы встаем с земли и смотрим друг на друга, переводим дух, у меня гудит в голове и болит рука. Франта весь в крови.

– Это просто кровь из носа, ничего страшного. – Он вытирает лицо рукавом.

– Почему вы дрались?

– В шутку, – говорю я.

– Правда?

– Ага, – подтверждает Франта.

Тут прибегает и Катка.

– Что вы тут кричите? Вы дрались? Что случилось?

– Ничего, – говорим мы с Франтой.

– Мы собираем хворост, – добавляю я.

Мы начинаем собирать дальше, но Катка не оставляет нас в покое. Она встает перед нами и не дает пройти.

– Перестаньте уже, вы все трое. Я не знаю, что вы друг другу сделали, и не знаю, почему ты так странно себя ведешь, но я не собираюсь с вами оставаться, если вы не постараетесь себя вести хоть чуть-чуть нормальнее!

– Но я всегда странная, – подает голос Мила.

– Сегодня ты особенно странная, а мы тут все в этом твоем безумном лагере призраков, если бы ты нам его сразу описала как есть, мы бы никогда сюда не приехали, потому что тут отвратительно и жутко. Но мы тут и уже не можем с этим ничего поделать, так что соберитесь немного и перестаньте драться, пойдемте готовить ужин или, не знаю, что хотите. Чего вы хотите?

Мы стоим так все вчетвером и смотрим друг на друга: а чего мы вообще хотим? Тут снова подул ветер, и опять это хлопанье дверей. Нужно что-то сделать с этими дверями, чтобы они так не бились, иначе ночь будет ужасной, правда, в тот момент я уже понимаю, что ночь в любом случае будет ужасной. Надо кого-нибудь уговорить не спать, потому что я не засну, а один не спать я не смогу.

– Не сердись, – говорю я Катке. – Мы собирались разжечь костер.

– И поесть, – добавляет Франта.

– Я не более странная, чем обычно, мне просто грустно, – говорит Мила.

– Нам всем грустно, что мы не дома, но мы уже здесь и сегодня точно не можем с этим ничего поделать, так что просто… пойдем.

Мы все принимаемся собирать хворост.

Когда Катка не смотрит и отходит в сторонку, я отдаю Франте его телефон.

– Нам же нельзя было брать с собой телефоны, – говорю я. На секунду у меня мелькает надежда, что нас по нему найдут и не придется тут ночевать.

– В нем нету симки. По этому телефону нас не найдут. А видео с тобой я удалю, ок? – говорит он.

– Да мне по барабану, – говорю я. И это правда.

Мы отомстим за птичку

M Грустить по дому мне даже в голову не приходило, не понимаю, почему им тут не нравится, здесь же так прекрасно. Пока они разводят костер, я, конечно, тоже собираю немного хвороста, но они все время говорят, обращаясь и ко мне тоже, о еде и о всяких других глупостях, а я не хочу ни с кем разговаривать и сообщаю им, что пойду лучше исследую лагерь. Наконец-то я могу заглянуть и в те большие здания, куда меня родители летом не пустили. Под ногами у меня хрустят осколки стекол. Чего мне скучать по дому, мы же туда вернемся через два дня? Мне грустно из-за птички, она уже никогда никуда не вернется.

Похоже, я забрела в какую-то игровую комнату, на полу там разбросаны фишки из игры «Приятель, не сердись», валяются сломанное поле и книги и стоят распоротые кресла. Я сажусь в одно из них и слышу, как где-то капает вода. Я закрываю глаза – опять эта птичка, открываю – в углу валяется какая-то тряпка и тоже смахивает на птичку, закрываю, открываю, уже почти совсем темно, и остальные меня зовут. Я подхожу к окну и вижу, что горит костер, а они меня ищут.

– Где ты была? – рявкает на меня Катка. – Почему ты от нас прячешься?

– Я, наверное, заснула.

– Как это? Ты заснула в этих развалинах? Зачем ты вообще туда пошла?

– Просто так… посмотреть.

– А что же ты нам не сказала, куда идешь?

Я пожимаю плечами, зачем мне им это говорить, я же не тайком туда пошла.

– Почему ты молчишь? Что случилось? Что ты ей сделал? – поворачивается она к Франте.

– Ничего.

– Ну конечно, так я и поверила, – говорит Катка.

– Ты прямо как мама, – говорит Франта.

– Вот именно, я вам не мама! – кричит на него Катка.

– А почему же ты тогда кричишь на Милу? – говорит Франта. – И на меня тоже?

– Я не собираюсь о вас заботиться, до меня тоже никому дела нет, почему вы сами не можете о себе позаботиться? И катитесь вы все к черту, раз никто из вас не говорит мне, что случилось, ну и пожалуйста.

Франта смотрит на меня, Катка это замечает и только головой качает, тогда я говорю:

– Я убила птичку.

Катка поворачивается ко мне.

– Чего-чего?

– Ей пришлось, – говорит Франта. – Птица все равно умирала. По крайней мере, так она меньше мучилась.

– Господи, бедная, – говорит Катка и делает шаг ко мне, наверное, тоже хочет обнять, но я пячусь назад.

– А почему она умирала? Она была больная? – спрашивает Петр.

– Какой-то дед ее подстрелил, – отвечает Франта.

– Он просто стрелял в птиц – не моргнув глазом, как будто это не живые существа, – говорю я. – У этой птички было прострелено горло.

– Тогда прости, – говорит Катка. – Теперь-то я понимаю, что ты хочешь побыть одна.

Но мне вдруг больше не хочется быть одной, мне уже все равно, я могу легко пойти с ними к костру, и я проголодалась.

– Можешь поджарить на костре хлеб и сосиску.

И я жарю хлеб и сосиску.

– Будут только две заостренные палочки, мне надоело их обстругивать, – говорит Франта. – У меня уже мозоль на ладони.

Он возвращает Петру его маленький складной ножик-рыбку, у меня тоже такой был, когда я была маленькой, но потом потерялся.

Не беда, что у нас только два вертела, мы жарим по очереди и едим, а костер красиво горит. Люблю смотреть на огонь, почти так же, как на воду, и, кажется, все