Записки для Пелле - Марлис Слегерс

узел. И незаметно рассматривать её. У неё вот здесь, – он показал пальцем чуть выше брови, – такой тоненький шрам – память о том, как она в детстве ударилась головой об открытую дверь. Чтобы его заметить, нужно встать близко-близко. А когда стоишь так близко, видишь и то, сколько оттенков голубого у неё в глазах. Обрати внимание, когда она будет завязывать галстук тебе.

Он ненадолго замолчал. Носорог снова плюхнулся мне на грудь, перекрывая дыхание.

– Так устроен мир. Мы все умираем. Приятного, конечно, мало, но ничего не поделаешь. Если бы мы не умирали, на свете было бы слишком много людей, не так ли? И к тому же, что захочется делать, когда прожил уже тысячу лет?! Тогда и на пенсию выходить можно будет лет этак в 976. А провёл бы ты целую вечность в браке с одним человеком? Не знаю. И у тебя было бы неизвестно сколько пра-пра-правнуков: как такой толпой праздновать дни рожденья? Да никто на твой праздник и не пришёл бы, потому что у всех и так в день по двадцать приглашений на другие дни рождения. Нет, уж лучше как есть. Я бы с радостью побыл с вами подольше, но никогда не знаешь, когда придёт время уходить.

Вдруг у него за спиной раздался стук в дверь. Я услышал собственный голос:

– Пап! Пусти! Мне надо в душ и в школу!

Папа слегка повернулся к двери и тепло улыбнулся. Я сглотнул, не в силах больше сдерживать слезы. Его рука потянулась к камере. Мне хотелось закричать «не надо!» Пусть камера снимает всё время, пока он ещё жив! Хотя нет, не всё – пусть остановится за неделю до его смерти или около того. На смерть мне не хотелось смотреть, но на всё остальное – да. Я хотел и дальше видеть и слышать его. И вдруг папа передумал, словно прочёл мои мысли. Оставив камеру включённой, он отвернулся и открыл дверь ванной.

Я вошёл, и он погладил меня по голове. Я слегка отстранился. Совсем чуть-чуть, но всё же. Видимо, в тот момент мне не хотелось, чтобы папа ко мне прикасался.

– Что у тебя сегодня?

– Турнир, – услышал я собственный голос и увидел свой взгляд.

Папа притянул меня к себе. Одна моя рука вяло болталась вдоль тела, пальцы другой сжались в кулак.

– Турнир, – повторил папа. – Прекрасно! И погода как раз отличная.

– Да, но ты можешь выйти из ванной?! Я хочу побыть один, и времени мало.

Я заметил раздражение в своих глазах. И вспомнил. Вспомнил, что сердился на него. За то, что он заболел. За то, что я знал: скоро его не станет. Вспомнил, что иногда мне хотелось как можно меньше быть рядом с ним, чтобы заранее привыкнуть к тому, что его нет.

– Ну поторопись же… – услышал я себя.

– Конечно. Хорошего тебе дня, сынок! – сказал папа и подошёл к полке. – Только телефон заберу.

Его рука закрыла камеру, и изображение потухло.

Я долго сидел, слезы текли по щекам. Но плакать я не хотел, плакать нельзя.

В тот день на турнире я даже ничего не выиграл. Никогда не выигрываю. И всё же папа приходил на каждый матч. И в конце говорил: «Ну ничего. В следующий раз получится! Ты с каждым разом играешь всё лучше!»

Я захлопнул ноутбук и утёр слезы. Хватит. Надо успокоиться. Стручковая фасоль вырастает из семени до зрелого растения за 65 дней. Собака вынашивает щенков от 58 до 68 дней. Выходит, щенок, который устроен намного сложнее фасоли и способен делать разные недоступные ей вещи – бегать, лаять, скулить, вилять хвостом, испытывать чувства, – развивается примерно столько же, сколько и фасоль. Или даже быстрее. С другой стороны, мы не знаем, способна ли фасоль испытывать чувства. Может, стручки фасоли радостно висят на ветке и плачут, когда их срывают. Странная мысль. Я спокойно выдохнул.

Потом включил ночник, взял бритву и пошёл в ванную.

* * *

– Что с тобой стряслось?!

Эва испуганно разглядывала моё лицо. Сегодня она подождала меня, чтобы вместе идти в школу.

– Привет, – буркнул я, не останавливаясь.

Эва ускорила шаг.

– Серьёзно, что у тебя с лицом? Ну, то есть, не считая драки с Карлом. Этого пореза ведь раньше не было?

Я коснулся щеки. Кровь засохла, но рана никуда не делась. Оказалось, бриться сложнее, чем я думал. С порезом, разбитой губой и фонарём под глазом я выглядел, как какой-нибудь уличный боец. К счастью, утром мама ничего не заметила. Я выскользнул из дома до того, как она смогла хорошенько меня рассмотреть. А объяснять Эве, что я пытался бриться, хотя у меня ещё ничего не растёт, не хотелось.

– На меня напала кошка, – брякнул я.

– У тебя нет кошки. Как выходные?

– Нормально. Достроил дом на дереве, который мы начали с папой.

– А ты для этого не слишком взрослый? Когда тебе восемь, дом на дереве – это прикольно, но теперь-то?

Я пожал плечами.

– Это был наш общий проект. Надо было доделать.

Мне окончательно расхотелось знать, как провела выходные Эва, но она, похоже, считала, что мне это интересно.

– А я была у Карла. Нос у него болит довольно сильно. – В её взгляде читался лёгкий упрёк. – Мы посмотрели пару фильмов и поиграли в настолки.

– Рад за тебя, – огрызнулся я. – И его нос был бы цел, если бы ты не разболтала ему про записки.

Эва помрачнела.

– Я же извинилась…

– Извинилась. Но это не вернёт мою записку.

Я остановился и повернулся к ней. Её щеки под веснушками покрылись розовыми пятнами.

– Я никогда не узнаю, что в ней было. И знаешь, когда твой отец мёртв, он не так уж много может тебе сказать. Наступает жуткая тишина. И ты радуешься каждому его слову, пусть и на бумаге. А Тычок выронил записку, и её унёс ветер. Так что от твоих извинений толку мало. Я просто хочу свою записку.

Я развернулся и зашагал дальше. Эва припустила за мной.

– Я понимаю! Нельзя Карлу было так поступать! Ну, Пелле, погоди же. Поверь мне! Я никогда этого не хотела! – Она коснулась моей руки, и я снова остановился.

– А ты её прочла? Ты знаешь, что в ней было?! – Я сложил руки на груди. – Потому что это единственное, что ещё может помочь.

Она взглянула на меня, закусила губу и потупилась.