Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

– Кос, если хочешь чего-то добиться от девочки, попроси у нее прямо противоположное.

Я осознал, что произошло, только когда снова остался один и шел к выходу из больницы. Не удержался и закричал, сжал кулаки и завопил: «Йес! Йес! Йе-е-е-е-есссс!» Как будто забил по три гола и в первом, и во втором тайме. Окружающие забросали меня сердитыми взглядами – в больнице ведь лежат и умирающие, и те, кто только что умер, – но в тот момент мне было все равно. Уж извините.

Я позвонил Либби и сказал, что все прошло хорошо. Все. На втором «все» у меня вырвался странный всхлип. И какой-то писк. Либби сказала, что купит торт, огромный торт, на последние деньги, и хрен с ним со всем. Она спросила, какой торт я бы хотел – со взбитыми сливками или мокко. На последнем слове она тоже всхлипнула. Поэтому я выбрал взбитые сливки. Мне было все равно.

Через пятнадцать минут я ехал в поезде и смотрел в окно. И никогда еще мир не казался мне таким прекрасным! Я чувствовал себя другим человеком. Мама хотела сына и только сына, и вот он я! И навсегда им останусь.

В вагон зашли три девочки в хиджабах и сели через проход от меня. Они хихикали, шептались и посматривали в мою сторону. Слов я не понимал, но речь явно шла обо мне. Девчонки были красивые. Внезапно они запели песню. Про мальчиков. Пели они по-голландски, расшумелись на весь вагон. Мне ужасно понравилось, поэтому, когда песня закончилась, я вежливо попросил их вести себя потише.

– Еще чего! – воскликнула она.

– Тоже мне командир нашелся! – возмутилась другая.

– Ты что, начальник поезда? – фыркнула третья.

И они запели эту песню еще раз, а потом еще раз и еще, и это было здорово. Папа, спасибо тебе!

Я ехал на велосипеде по польдеру. Вдали на фоне голубого неба белели дюны. Вдруг я увидал Либби. Она ехала метров на триста впереди меня.

– Либби!

Она обернулась.

– Косси!

Я догнал ее, и мы покатили дальше вдвоем, повизгивая от счастья. Йес-йес-йес и вау-вау-вау. К ее багажнику была привязана коробка, и я спросил, торт ли это. Либби обернулась. Не надо было этого делать! Ее руль зацепился за мой, мы завихляли по дороге и свалились в обочину. Трава там росла высокая, так что посадка оказалась мягкой. Либби обхватила меня за шею и чмокнула в щеку. Я попытался вырваться. Мы боролись, пока не умаялись вконец, и тогда с хохотом повалились на землю.

– Папа, может, уже через неделю будет дома, – сказал я.

И вдруг разрыдался. Меня прямо прорвало. Бывает же так! Конечно, я три года не плакал, а слезы – они замерзают, да, но не испаряются. Они могут годами храниться в твоей ледяной башке, но обними тебя кто – и они растают и прольются вновь.

Поначалу я думал, что плачу о папе, что это слезы счастья. Но я плакал о маме. Положил голову Либби на плечо – и плакал, и плакал. Я пытался остановиться, стискивал зубы, но это не помогало. Три года – долгий срок. Самыми последними вылились самые старые слезы.

Я сказал Либби, что она похожа на маму.

– Ты ж меня даже не видишь, – сказала она.

– Я не вижу, я чувствую.

Коробка с тортом совсем помялась. Я отвязал ее и снял крышку. Внутри была каша. Мы провели пальцами по взбитым сливкам и облизали их. Либби еще раз макнула палец в сливки и мазнула мне нос. Мама бы тоже размазала дорогущий торт мне по лицу, если бы это вдруг пришло ей в голову. Подумай я неделю назад, что брякну такое, лег бы добровольно в психушку, но все-таки скажу: если у тебя нет подруги, может, не так уж и плохо иметь сестер. Вот я лежу тут в траве у обочины со своей старшей сестрой, и мне хорошо. А та сцена с Брик в субботу?

Осталось только с Пел помириться. Легче легкого. Она умнее нас всех. Потому что она все это время знала, что мама вовсе не умерла.

Она стояла у входа в отель, держа в руках стеклянную миску с водой и морскими звездочками. Пел. Ее лицо опять было размалевано по полной. Она накрасила не только губы, но и ресницы, а еще надела короткую юбку Брик, доходившую ей до колен. Пел показала нам морских звездочек.

– Я отнесу их папе на могилу, – сказала она.

– Но папа скоро поправится!

– Тогда я научу их говорить.

Я сказал, что мне очень нравится ее макияж и что можно было бы накраситься и посильнее. Думал, теперь-то она его смоет.

– А я целовалась, – заявила Пел.

Я сказал, что она превращается в настоящую женщину.

Она кивнула.

– Пойду накрашусь еще. Побольше, – и зашла внутрь.

Слышно было, как она шепчет морским звездам:

– «Ро-бот». Скажи «робот»…

– Не возвращай их в море! – крикнул я вдогонку.

– И не собираюсь, – отозвалась Пел. – Они уже пукать научились.

[Щелк.]

В любви я заика

21 мая, вторник

Мысли немного улеглись. Пора рассказать про субботу. Либби призналась в любви Феликсу, Брик закрылась у себя в комнате с Акелеем, у Пел тоже кто-то появился, а я облажался с Изабель. Тогда я еще не знал, что способен облажаться еще сильнее. Оказалось, способен. Сейчас расскажу.

[Теперь даже я запуталась, хотя почти все, о чем рассказывает Кос, случилось и со мной. У девчонок тоже бывает в голове каша, но не такая, как у Коса. Чествование чемпионов и появление Акелея и других ребят из Тувалу – это было в пятницу. Сейчас Кос расскажет про субботу: про обезьяну и гусеницу бражника, про конкурс красоты и горе Брик. Воскресенье и понедельник Кос провел в больнице – про это вы только что прочитали. Про торт со взбитыми сливками. Это было в понедельник. Ну вот, теперь можно двигаться дальше.]

Проснулся я в хорошем настроении, потому что отель снова был полон гостей. [А Изабель, судя по всему, совершенно вылетела у тебя из головы!] Я надел папин официантский пиджак и спустился вниз посмотреть, можно ли подавать завтрак.

На кухне звучало многоголосое пение. Как будто Валпют в кои-то веки решил послушать не себя любимого, а кого-то еще. Он – Валпют! – сидел, закинув ноги на стол, и затягивался кальяном. Увидел меня и улыбнулся:

– Что-то в этих ребятах такое есть… С ними я чувствую себя