Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

– Нет, ничего такого. Дай подумать.

– Может быть… чтобы у них штуковина была побольше?

Папа замолчал. Я видел, как он думает. Потом он приподнял одеяло, глянул у себя между ног и сказал:

– Слава богу, нет.

И мы рассмеялись. Мы хохотали так громко, что в палату зашла рассерженная медсестра.

– Пожалуйста, ложитесь спать, – сказала она. – Вы здесь не смеха ради.

– Хорошо, сестра, – ответил папа.

– Спокойной ночи, сестра, – сказал я.

Она тоже пожелала нам спокойной ночи и ушла.

Мы старались не смотреть друг на друга, потому что знали, что опять покатимся со смеху.

– Вспомнил, – вдруг сказал папа. – Вот мамина шестая заповедь: мужчина не должен стремиться походить на других. Она говорила: если ты так хочешь быть похожим на кого-то другого, так давайте мне лучше его. Нужно всегда быть самим собой. И вот еще: ту девочку зовут Изабель. К счастью, с головой у меня пока все в порядке.

Теперь я не мог заснуть, потому что все время думал об Изабель.

Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким, как на следующее утро. Все были со мной чрезвычайно приветливы, ничего не скажешь, разрешили подождать в комнате медсестер. Я там уселся, но потом меня стала раздражать их форма. И больничный запах. И неправильные вопросы, которые мне все время задавали. Почему я жду один, где моя мама, нет ли у меня дяди или тети или бабушки с дедушкой. Но у меня есть только три напуганные сестры. И отец. Я был не против ждать в больнице, но только рядом с папой. В операционной. А это было запрещено. Мне, конечно, не хотелось видеть, что именно с ним делают, но я мог бы отвести взгляд и держать его за руку. Хотя тогда я бы все слышал. Они ведь распиливают грудную клетку. Потом раскрывают ребра, как двери ковбойской таверны. Салуна. Это чтобы добраться до сердца и сосудов. Так что мне пришлось бы слушать жужжание пилы.

К счастью, рядом с больницей был парк. Мобильный у меня с собой, пусть позвонят, когда операция закончится.

В жизни так долго не сидел на скамейке. Каждая минута была длиной в десять мрачных мыслей. Я так долго там сидел, что меня охватила уверенность: папа умер, а мне не звонят из трусости. Потому что совершили какую-то ошибку. Тогда я встал и пнул соседнюю урну так, что на ней осталась вмятина. До сих пор нога болит.

Трудно поверить, что все это произошло сегодня утром. Кажется, что прошел месяц. Есть два вида времени: одно время ползет, другое бежит. В одном и том же мире. В одной и той же голове. Я мог бы это объяснить, но неохота. Некогда. В общем, я пнул урну, а телефон все еще молчал, и я подумал: ну все, папа умер. Что теперь делать?

И вдруг в голове все прояснилось.

Я думал: если папа умер, я спасу наш отель. Я буду творить такое, чего никто не ожидает от тринадцатилетнего мальчика. Я буду как мама до болезни. Я буду все делать припеваючи. Папа сказал, что я должен быть самим собой. Буду собой. Я сын своих родителей, и я все могу!

Когда это пришло мне в голову, я очень ясно почувствовал в себе маму. Услышал ее голос. Я и забыл, как он звучит. У нас есть пленка, на которой она поет ту песенку про четырех поросят, но хоть я крутил ее тыщу раз, как только песенка заканчивается, я забываю мамин голос. Мама исчезает. Ее долго не было у меня в голове. А теперь есть. Она вернулась, и я подумал: я сын своих родителей, и я всегда буду думать о них и делать все, что они уже делать не могут. А если к нам заедет кто-нибудь из бывших постояльцев, то скажет: «Сразу видно, дела у твоих родителей идут хорошо. Какой это все-таки чистый и разумно устроенный отель! Лучший на свете!» А я кивну и поселю их в комнату с видом на море.

Я побрел обратно в больницу, и мне сообщили, что операция еще не закончилась. То есть папа, скорее всего, еще жив. Я опустился на скамейку и начал бороться. Я точно знал, что папа тоже борется. У себя в голове. Когда борешься – живешь, а если бороться вместе, то шансы выжить увеличиваются.

Я сел рядом с папой. У него в голове. Мы сидели на балконе его комнаты и смотрели на море.

– Я не умру, – сказал папа.

– Ты не умрешь, – сказал я. – Ты не умрешь. Ты не умрешь.

– Я останусь с вами, – сказал папа.

– Еще на сто лет, – сказал я.

Из моря поднялось солнце. На западе. Это невозможно, и все же это случилось. Потому что все наши желания исполнялись. Папа положил мне руку на плечо. Но это оказалась рука врача. Врач объявил, что операция прошла успешно.

– Папа жив?

– Еще как жив! И проживет еще очень долго.

Врач помог мне встать и повел в палату, где лежал папа.

– Ему больше не грозит инфаркт?

– Мы будем за ним хорошенько присматривать.

– А если… если я ему расскажу кое-что, что его очень обрадует, просто очень, его сердце выдержит?

– Если он ужасно обрадуется, нужно ему обязательно рассказать. Это лучшее, что ты можешь для него сделать.

Но я не мог ничего рассказать, потому что папа спал. Он по-прежнему был весь опутан проводами. И выглядел так, словно любой порыв ветра мог унести его с собой в окно. Но под одеялом, под простыней, под пижамой, под кожей, в том месте, которым он так любит маму, все опять было хорошо.

Я развернулся и хотел было выйти в коридор, но папа вдруг что-то проговорил. Я не поверил своим ушам, но, клянусь, он сказал «Ку-ку!». Самое дурацкое и самое красивое слово, какое я когда-либо слышал. Глаза его были открыты.

Я подошел к нему и взял его за руку.

– Пап, – сказал я, – хочешь, я тебе кое-что расскажу?

Он улыбнулся.

– Меня выбрали. В среду я буду участвовать в отборочном матче «Аякса».

Его улыбка испарилась, рот слегка приоткрылся. Я перепугался до смерти. Но он тихо сказал:

– Я так тобой горжусь!

И сжал мне руку. Легонько, словно ее коснулся ветер. Глаза у него закрылись.

Я поцеловал его в щеку.

Врач взял меня за руку и повел к двери.

– Отлично, – похвалил он. – Ты все сделал правильно. И прими мои поздравления.

Я хотел было поблагодарить его, но