Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

– Чего?

– Такой, знаешь, на зубочистке…

– Ты вообще о чем?

– Будь поосторожнее!

– Это и есть твой совет?

Я кивнул.

Брик развернулась, зашла обратно в комнату и закрыла за собой дверь. Из-за двери донесся ее голос:

– А ты – мое золотко.

В коридоре появилась Пел. Она надела съежившийся свитер Брик и сильно накрасилась. Намазала красной помадой все что угодно, только не губы. Как клоун из провинциального цирка.

– На тебя, Кос, у меня времени нет, – заявила она. – Я тоже иду на свидание.

– И кто же он?

– У него есть усы.

– А с Либби ты об этом поговорила?

– Либби и Феликса-то заарканить не может.

– Вообще-то детям уже спать пора!

Пел надула щеки, хрюкнула и побежала дальше с криком:

– Ужасных тебе снов!

Мне хотелось рассказать папе про «Аякс», но звонить было уже поздно. Я зашел в его комнату и осмотрелся. Старый шкаф. Возможно, антикварный. Мамины украшения. Парик из настоящих волос. Папин шарф. Я намотал его себе на шею и открыл балконную дверь. В лицо хлестнул дождь, но мне было наплевать. Я сел на стул.

Я уже говорил: думаем мы ужасно быстро. За пять минут можно подумать почти обо всем на свете. И о том, что существовало. И о том, что будет существовать. Или не будет. Поэтому через пять минут я снова стал думать об Изабель. При этом я не завидовал сестрам, которые внезапно понаходили себе кого-то. Хотя сейчас, два дня спустя, я вдруг подумал, что все-таки завидую. Не Пел, конечно, а Либби с Брик. Потому что младшему ребенку выпадает меньше времени с мамой и папой, чем старшему. У Либби мама была на шесть лет дольше, чем у меня, и папу она знала, когда тот еще был молодой. И стройный. Живот у него после маминой смерти вырос. Он тогда начал пиво пить. Не вижу, в чем связь, но говорят, так часто бывает. Они целовались как сумасшедшие, наши мама и папа, а если поцелуи вдруг кончаются, а ты делаешь по глоточку пива за каждый неполученный поцелуй, то и оглянуться не успеешь, как потяжелеешь под сто кило. Поцелуи помогают не толстеть.

Одна женщина, которая останавливалась у нас в отеле с мужем и восемью детьми, сказала: «Неважно, восемь у тебя детей или один. Ты даришь им всю свою любовь. Вкладываешь в них все свои силы. И тот, у кого один, в конце дня чувствует себя таким же усталым, как тот, у кого восемь. И таким же счастливым». Ну вот, поначалу вся мамина и папина любовь доставалась одной Либби. И фотографий ее в младенческом возрасте целая куча. У нас с Пел и Брик тоже есть такие фотографии, но всегда вместе с Либби. Она присутствовала при всем, в отличие от меня. Даже на родительской свадьбе побывала. На шесть лет больше мамы и на шесть лет больше папы. Это ужасно много. Папа тогда еще играл в футбол. Я мог бы смотреть, как он играет. Играл папа, по его собственным словам, очень здорово. А вот мама в футболе совершенно не разбиралась, если верить папе. На самом деле больше всего, больше всего на свете мне хочется рассказать маме про «Аякс». [Щелк.]

Салют сердечному больному!

20 мая, понедельник

Пусть обезьяна, конкурс красоты, дерущиеся девчонки и горе Брик подождут: сперва я должен рассказать про папу. Все мои мысли сейчас о нем. Пока не освобожу голову, ни о чем другом думать не удастся. Так что сначала про то, как мы ездили в больницу с Йоханом. Это было вчера, в воскресенье, после того как я рассказал про пятницу. Я еще не запутался.

В больницу мы поехали все вместе, на велосипедах. Только Брик осталась дома. По причине своего большого горя. Причина была уважительная. Зато с нами поехал Йохан. Мы договорились звать его Йоханом сразу после того, как он приклеил себе парик, усы и бороду и надел очки. Чтобы привыкнуть. Чтобы не оговориться в присутствии папы. Ну и для смеха. На пороге папиной палаты Либби поцеловала Йохана и пожелала ему удачи. Йохан нервно кивнул.

Папа лежал в постели одетый, готовый ехать в другую больницу. На доске для заметок все еще висела моя медаль, а рядом с маминым портретом стояла банка с гусеницами Пел. Они еще не окуклились.

Я заговорил первым. Спросил, как дела. Папа ответил, что не курит уже сто сорок три часа, двадцать две минуты и (он взглянул на часы) пятьдесят секунд.

– Mais très bien[16], вы заботитесь о своем здоровье! – воскликнул Йохан.

– А вот и Йохан, – представил я его.

– Не знал, что он из Валлонии[17], – сказал папа.

– И я не знала, – радостно сообщила Пел – и тут же получила пинка от Либби.

– Вылетело из головы, – объяснил я.

Йохан подошел к папе, они пожали друг другу руки. Папа сел в кровати, и Либби его поцеловала. Он спросил, как дела в школе, сестра ответила, что хорошо. Все мы врали напропалую.

Пел поставила папе на живот коробку и вынула оттуда четырех ежиков:

– Это тебе.

Ежики тут же расползлись по кровати и один за другим шлепнулись на пол.

– Если у них вырастут крылья, ты умрешь, – сказала Пел.

Папа прижал ее к себе.

– Спасибо! А где Брик?

Мы переглянулись – я, Либби и Йохан. Пел охотилась на ежиков.

– Mais elle est amoureuse![18] А вы ведь знаете, мсье, любовь подобна волнующемуся морю. Кто окунается в него впервые, еще не умеет плавать.

– Ее друг уехал, – перевела Либби.

– Бедняга Брик! – сказал папа.

А Йохан добавил:

– Недаром les hollandais[19] говорят «влюбиться по уши».

Его французский акцент звучал очень правдоподобно, но, по-моему, он все выдумывал на ходу. Подозреваю, что Валпют лучше говорит на тувалу, чем Йохан – по-французски.

Папа поинтересовался, как дела в отеле. Либби возразила, что такие вопросы задавать нельзя, но Йохана было уже не остановить:

– Bien, très bien![20] Отель забит иностранцами по самую крышу.

– А Валпют как?

– О, mon petit[21] Валпю! Я заплатил ему за четыре месяца, и он расцвел, как роза. Вальсирует по своей cuisine[22], словно ему не сто лет, а восемьдесят!

– Валпюту семьдесят, – сказал папа.

Тут дверь распахнулась, и в палату кувырком ввалились два больничных клоуна. Папа перепугался, это было видно: у него перехватило дыхание.

– Салют сердечному больному! Мы клоуны! Заставим вас смеяться. Болезнь уйдет,