Энола Холмс и секрет серой печати - Нэнси Спрингер

она: и родная мать не узнала бы ее в бледной, осунувшейся девочке со спутанными грязными волосами, торчащими из-под повязанной на голове тряпки, с дрожащими плечами, прикрытыми одной лишь шалью, тонкой и потрескавшейся кожей, ступнями, обмотанными грязными лоскутами. Я смогла поверить своим глазам лишь потому, что десятки раз рисовала ее карандашные портреты.

Достопочтенная Сесилия — попрошайка с большой корзинкой.

Александр Финч отдал ей зажженный фонарь. Она что-то сказала, но так тихо, что я ничего не услышала.

— Сначала работа, потом еда, — довольно громко ответил он.

Она снова залепетала. Глаза у нее были большие и жалобные.

На этот раз он не ответил, только нетерпеливо вздохнул и поводил пальцами у нее перед губами, словно вливая какое-то лекарство. На его лице не дрогнул ни один мускул. Глаза горели ярким горячим пламенем. Он сделал несколько пассов руками у леди Сесилии над головой и над плечами. Я отказалась бы в это верить, если бы не увидела воочию: он обрел над нею власть, даже не касаясь ее. Из взгляда леди Сесилии словно высосали всю жизненную силу, всю тоску и надежду, и она стала похожа на фарфоровую куклу, голодную и потрепанную, под покрытым сажей стеклянным колпаком.

— Сначала работа, — повторил ее хозяин. — Еда потом.

Чернобородый негодяй развернулся и зашагал в сторону станции Паддингтон, даже не оглядываясь на леди Сесилию. Она семенила за ним с фонарем и корзинкой в руках словно собачка на поводке. Александр Финч был не таким уж и высоким, но сгорбленная девочка едва доставала ему до плеча.

Стараясь держаться на расстоянии, но все же шагая по тротуару, я следовала за ними, и меня одолевали одновременно страх, любопытство и возмущение. Я никак не могла понять, что происходит. И в то же время по телу у меня бегали мурашки и кожу покалывало от страстного желания сделать хоть что-нибудь, хоть как-то помочь, вмешаться... Но как? И от чего именно надо ее спасать?

Нет, пока я не разобралась в происходящем, мне оставалось только смотреть.

На углу напротив таверны под фонарем стояла суровая на вид компания. Александр Финч остановился с ними поздороваться. Все пожали друг другу руки и вытащили на свет какой-то деревянный ящик. Александр — или чернобородый самозванец, в котором было почти невозможно узнать Александра, — забрался на эту импровизированную трибуну и начал свою речь. Я стояла слишком далеко, и до меня доносились редкие обрывки про «давление капитализма», «империю, возведенную на спинах измученных тружеников», «права рабочих» и так далее. Очевидно, я стала свидетельницей того самого «внешнего влияния», о котором писали газеты, в действии. Как и сказали служащие универмага, Финч-младший вносил сумятицу в ряды рабочих, особенно подвозчиков и работников порта. Меня ни капли не удивляла осведомленность продавцов и слуг; они всегда все знали, но ни с кем не сплетничали, кроме как друг с другом.

Перед тем как забраться на ящик, Александр отдал леди Сесилии некий приказ, и она отошла к соседнему фонарю у стены здания. Неловкими, неестественными движениями она доставала из корзинки что-то маленькое и белое и выдавала каждому, кто останавливался послушать речь Финча.

Подумать только! Джодди ведь говорил, что в ее корзинке лежали «бумаги».

Но это были не газеты, а листовки. Листовки союза работников или подобной организации подстрекателей.

Вокруг чернобородого оратора собралось уже довольно много слушателей, правда женщин среди них я почти не заметила. Однако никто бы не удивился, если бы проходящая мимо сестра милосердия тоже остановилась его послушать, верно?

Я взвесила все «за» и «против» и решила рискнуть.

Стараясь не спешить, но ступать уверенно, я приблизилась к достопочтенной Сесилии.

— ...опиум для народа! — вещал бородатый Финч со своей «трибуны». — Это ясно по известной детской песенке английских аристократов: «Всех существ на свете создал Господь Бог. И лорд богатый в замке, и нищий без сапог, великие, ничтожные, все — Его творения, и всем, большим и малым, он дал свои владения»! Добрый господин — Бог — якобы постановил, что три четверти населения должны жить в бедности и работать до изнеможения, пока не сойдут с ума от голода и не исхудают до костей, а остальные — избранные — наслаждаться жизнью, пока слуги по пять раз на дню переодевают их в разные наряды!

Сложно было не восхититься его четкой и пылкой речью. Он был прекрасным оратором. И я не могла не согласиться со многим из того, о чем он говорил. Кто бы мог подумать, что этот человек способен на ужасные поступки, в которых я его подозревала?!

Однако можно говорить правду и при этом быть злодеем.

Я посмотрела на достопочтенную Сесилию.

Несколько слушателей из задних рядом обернулись на сестру милосердия в черном балахоне, но большинство не отрывали взгляда от Финча — кто благоговейного, а кто изумленного. Что до самого Финча — он был так поглощен своей речью, что, я надеялась, не заметил присоединившейся к толпе монашки. А даже если и заметил, то вряд ли вспомнил о первой нашей встрече, от которой у меня остались самые неприятные воспоминания.

Девушка с корзинкой стояла тихо и неподвижно, такая же неприметная, как падающая на землю сажа. Я прошла прямо перед ее носом, и лишь тогда она вяло протянула мне листовку.

Этой ночью сестра улиц должна была заговорить — в первый и, вероятно, последний раз.

— Достопочтенная Сесилия, — прошептала я, забирая бумажку.

Она на меня даже не посмотрела.

— Достопочтенная Сесилия! — Я говорила тихо, но прямо ей на ухо. Наверняка она меня услышала.

Но никак не отреагировала. Не моргнула, не вздрогнула, не подняла взгляд.

— Дважды мы выходили на мирную демонстрацию, на что имеем законное право, — вещал Александр Финч. — Дважды маршировали по Трафальгарской площади под знаменами наших гильдий, взывая к жителям Вест-Энда. Полицейские поколотили нас дубинками. Мы ушли, окровавленные и побежденные, и вот что сказал один из членов парламента: «Это дурной вкус — смущать своей омерзительной бедностью богатые и торговые районы города. Лучше бы они сдохли от голода в канаве».

Народ уже заполнял всю улицу от тротуара до тротуара, но ни один из слушателей ни на что не обращал внимания — кроме как на чернобородого оратора. Яростный взгляд серебристых глаз Александра Финча скользил по толпе, от человека к человеку, и его аудитория стояла словно зачарованная, словно...

Я больше не могла этого отрицать.

...загипнотизированная.

Как леди Сесилия.