Зверь - Мола Кармен

Самое дорогое из них, Северное, находилось недалеко от ворот Фуэнкарраль, также называемых воротами Бильбао. О значимости города можно судить по количеству упокоившихся в нем мертвецов. В Мадриде их давно было больше, чем живых, и велика была вероятность, что вскоре они и места займут больше, чем живые. Вот почему, взяв за образец парижское кладбище Пер-Лашез, архитектор Северного кладбища Хуан де Вильянуэва спроектировал участки с рядами каменных стен с нишами.

В нише самого дорогого из шести участков, рядом с большим каменным крестом, направо от часовни в неоклассическом стиле, которую тоже построил Вильянуэва, среди блистательных и знатных мертвецов обрела вечное пристанище Хосефа Львица. Получить разрешение на похороны в таком престижном месте было непросто — проститутке, даже если ей принадлежал лучший публичный дом в городе, лучше бы упокоиться где-нибудь еще. Томас Агирре был уверен, что тут не обошлось без вмешательства влиятельного лица.

Народу на похороны пришло совсем не много — из-за запрета на скопления людей, а также потому, что мужчины, прибегавшие к услугам мадам, не стремились это афишировать. Агирре наблюдал за скромной церемонией издалека. Отек на ноге еще не прошел, добираться до кладбища пешком было нелегко. Он стоял, прислонившись к высокой стенке фонтана, над чашей которого тонкой струйкой била вода. Поспав несколько часов в заброшенном доме, он вспомнил о Лусии и о спичечной фабрике, где, судя по ее рассказам, девочка пряталась с сестрой. Он представлял, как она одна бродит по улицам в поисках Клары. Воспоминание о том, как две ночи назад он бросил Лусию у дверей больницы, теперь вызывало у него угрызения совести. Сегодня утром Агирре решил, что должен найти ее, но в квартире Диего уже поселился какой-то туповатый семинарист, которого ему удалось — благодаря монашескому облачению — уговорить разделить с ним завтрак в таверне. Семинарист с аппетитом съел несколько кусков поджаренного хлеба и кусок колбасы, а в придачу Агирре скормил ему парочку страшных историй о резне в мадридских церквях и монастырях. «Вот чем заплатит тебе этот город за преданность Богу. Готовься стать мучеником». Ему нравилось пугать семинариста. Агирре уже и сам не знал, верит ли в Бога и считает ли обрушившийся на монахов гнев горожан несправедливым. Похоже, его вера и преданность оказались никому не нужными, как маски после маскарада. Но это его не огорчало, наоборот: если бы он по-прежнему стремился во что бы то ни стало выполнить свою миссию, то не отказался бы от грубой силы, чтобы выяснить у Хулио Гамонеды, не он ли выдал двух своих товарищей. Но теперь у него появилась новая цель. Он хотел спасти Лусию, Клару и других девочек, похищенных карбонариями. Эта задача казалась ему гораздо более благородной, чем все, что он делал в жизни. Умереть на фронте рядом с Сумалакарреги было бы глупо. Умереть за этих девочек — нет, и неважно, встретит ли его Бог после смерти.

На кладбище Лусии не оказалось. Около ниши, где упокоился прах Хосефы, собрались несколько проституток, некоторые уже в таком возрасте, что было очевидно: работу они давно оставили. Внимание Агирре привлек одноногий инвалид, стоявший немного в стороне. Опираясь на костыль, он что-то рисовал в блокноте. Судя по одежде, человек этот был беден. Явно не он добыл Львице это место на кладбище.

Когда церемония закончилась, Агирре подошел к молодой женщине в глубоком трауре. Она назвала свое имя — Дельфина, и он тут же вспомнил рассказ Лусии: перед ним была мать одной из погибших девочек.

— Я не знаю, где сейчас Лусия. Хосефа перед смертью хотела только одного: поговорить с ней. Может быть, она бредила, у нее был сильный жар. Но она умерла так быстро… Когда Лусия пришла, Хосефа была уже мертва.

— Куда она могла пойти? Она просила меня помочь: я знаю, что ее ищет полиция, и хочу увезти ее из города.

Агирре солгал, чтобы Дельфина поверила ему, монаху в грязной сутане. Но она уже отвернулась и с презрением смотрела на одноногого. Вздрогнув, как от пощечины, тот захлопнул блокнот и заковылял прочь, опираясь на костыль.

— Мерзавец! Львица дала ему кусок хлеба, когда никто его и близко к себе не подпускал… А теперь, после того как она умерла, он, видимо, вообразил, что сможет выйти сухим из воды.

— Дельфина, как мне найти Лусию?

— Я же сказала: не знаю.

— Но я надеюсь спасти оставшихся в живых девочек. Таких же, как твоя дочь.

Карты на стол, решил Агирре. Не время и не место скрывать правду. Если Дельфина что-то знает, ему эти сведения нужны немедленно. Они отошли подальше, чтобы поговорить спокойно: он рассказал ей о карбонариях и об их ритуалах, жертвой которых стала и ее дочь.

— Для Хуаны уже ничего нельзя сделать, но у других пленниц еще есть шанс на спасение.

— Хосефа читала мне статью того журналиста, что приходил в публичный дом. Я была уверена, что все это выдумки и Зверь притащился к нам вслед за Лусией. Это был тот жуткий великан с обожженным лицом.

— Зверь был у карбонариев всего лишь пешкой. Что еще говорила Львица?

Дельфина приблизилась к нишам. Она разглядывала каменные плиты: на некоторых были вырезаны ангелы, на других — портреты усопших.

— Я даже не знаю, где похоронена моя девочка…

Затем резко, словно задергивая штору, она стряхнула с себя печаль и обернулась к Агирре:

— В последние свои часы Львица бредила и твердила, что Зверя привела она, а не Лусия. Что именно она виновата в смерти Хуаны. Но у нее был сильный жар…

— Как ты думаешь, почему она так говорила?

— Лусия вроде бы обвинила в этом одного из наших клиентов. Сказала, что он велел Зверю похитить Хуану.

— Кто оплатил похороны Хосефы?

— Ее возлюбленный, они были вместе много лет. Городской судья, его зовут Хулио Гамонеда.

Агирре быстро нашел дом, который искал, — особняк на улице Конде-Дуке, рядом с площадью Гуардиас-де-Корпс. Хулио Гамонеда был в городе известной персоной. На него Агирре уже указали двое: Дельфина, а накануне — Теодомиро Гарсес. От аптекаря Томас узнал и о том, что судья был любовником Хосефы, и о том, что, вынося приговоры, явно сочувствовал карлистам. Инициалы Х. Г. стояли в списке падре Игнасио Гарсии рядом с прозвищем Вечный Восток. Судья был одним из двенадцати наставников карбонариев.

Агирре решил не расставаться с монашеским облачением; даже грязное и потрепанное, оно служило ему пропуском в любое место. Дверь открыла служанка, и Агирре сказал, что хочет видеть хозяйку. Ему предложили подождать в прихожей, и через несколько минут супруга судьи вышла к нему.

Леонора Уррутиа, дама лет сорока пяти, с суровым лицом и собранными в пучок седыми волосами, была в черном старомодном платье. Так выглядят набожные ханжи, как правило отзывчивые к просьбам монахов. Агирре позволил себе неблагородную, даже скабрезную мысль: неудивительно, что, имея такую жену, судья искал общества Львицы.

— Что вам угодно, брат мой?

— Я хотел попросить помощи у доброй христианки. Часовня нашего монастыря разрушена из-за разразившихся на прошлой неделе беспорядков.

— Не понимаю, как правительство могло допустить такое! За одно это они должны гореть в аду. Испанию терзают силы зла, и одному Богу известно, когда этот кошмар закончится.

— Да услышит вас Всевышний! Вы даже представить не можете, насколько верны ваши слова. Нашему монастырю повезло, никто из братьев не погиб, но устроенный этими дикарями пожар уничтожил все: картины, украшения… У нас теперь нет даже потира, чтобы благословлять тело и кровь Христову.

— Проходите, пожалуйста. Не желаете ли чаю? Я поговорю сейчас с супругом. Уверена, он будет щедр к вашему монастырю. Но вы не сказали, как он называется.

— Монастырь Святого Людовика, на улице Монтера.

— Оттуда все и началось. Говорят, орды преступников вышли с площади Пуэрта-дель-Соль. Как же это все ужасно!

Томас Агирре ждал в маленьком кабинете, пока донья Леонора ходила за мужем. Единственным украшением комнаты служила картина «Христос, проповедующий в храме», старинная, но безвкусная, а немногочисленные предметы обстановки в классическом кастильском стиле выглядели дорого, но были явно неудобны для использования.