Усадьба Сфинкса - Константин Александрович Образцов

немного в поисках своей внезапно пропавшей любви, но в семнадцать лет душевные раны затягиваются очень быстро, особенно если жизнь мчится стремительно, увлекая потоком ярких событий.

Через год человек, которого все знали под именем Кардинал и который был моим опекуном после смерти родителей, сделал мне предложение, от которого в восемнадцать лет решительно нельзя отказаться, – пройти обучение и стать сотрудником в его частной разведывательной компании, специализирующейся на секретных миссиях по всему миру. Меня и других готовили как многоцелевых городских агентов, одиночек, способных спланировать, организовать и провести акции любой степени сложности, оставаясь в тени и исчезая сразу после их выполнения: добыть информацию, эвакуировать или выкрасть нужного человека, спровоцировать конфликт между криминальными группами, спасти или убить. Я отправился в учебный лагерь на юге Европы и был потрясен, когда снова встретил там Веру, одну из четырех других курсантов. Она сказала, что переехала, что поступила на факультет психологии в другом университете, но ни словом не объяснила, почему не предупредила об этом меня, а предпочла просто молча исчезнуть. Впрочем, времени на выяснение отношений мы тратить не стали: на этот раз все было всерьез и по-взрослому, без литературных аллюзий и баллад на эльфийском, но после нескольких полных будоражащей страсти месяцев мы снова расстались, как казалось, уже навсегда. В последний раз я слышал о ней много лет назад – кажется, она работала где-то на Ближнем Востоке, – а потом с годами и думать забыл, но, конечно же, вспомнил, когда столь неожиданно – как всегда! – повстречал в коридорах Усадьбы Сфинкса.

Мы стояли у перил балюстрады Нижней террасы, обширной площадки, вытянутой вдоль южного фасада, вымощенной огромными, похожими на надгробия каменными плитами, в широких щелях между которыми торчала желтеющая сорная трава, а у подножия невысоких круглых башенок по углам трепетали мелкими листьями тонкие испуганные деревца. Местность с южной стороны шла под уклон, и Усадьба величественно возвышалась над окрестностями, нависая тяжеловесной громадой сумрачных стен и выступающими угловатыми бастионами двух внушительных башен. Вниз с Нижней террасы вела пологая и широкая, как проспект, старинная лестница с обвалившимися перилами, а у верхних ее ступеней на высоких постаментах из серого гранита бесстрастно взирали в пустоту два огромных сфинкса. У них были львиные туловища с мощными когтистыми лапами, выпуклые торсы и изящные шеи, которые венчали с удивительным искусством высеченные головы со строгими и одновременно женственными чертами лиц. Свободные от обыкновенных для подобных скульптур египетских головных уборов прямые волосы ниспадали на плечи.

– Это первые сфинксы, которые появились в России, – сказала Вера. – Обычно считают, что первым изобразил сфинкса скульптор Иван Прокофьев, который в 1786 году украсил им шлем богини Афины на куполе Академии художеств, а собственно изваяния лишь через десять лет установили у своих загородных дач сначала граф Строганов, а потом канцлер Безбородко. При этом берут в расчет только Санкт-Петербург, а не область. Меж тем кто-то из фон Зильберов, служивший лейб-медиком при императорском дворе, во время масштабной реконструкции в 1785 году установил здесь этих сфинксов, что и дало название Усадьбе. Не знаю, откуда их привезли, но есть мнение, что и скульптуры эти тоже одни из самых древних в мире. На это указывает, например, отсутствие позднейших немесов или короны пшент. Так что, когда Аристарх называет это место своим родовым гнездом, он нисколько не преувеличивает. Его предки жили тут не одно столетие.

О предках Аристарха Леонидовича фон Зильбера я знал куда больше, чем о нем самом, но до поры предпочитал об этом молчать.

Холодное солнце неярко просвечивало сквозь бледную сероватую дымку. Воздух пах прелой листвой, костром и грибами. Вокруг тянулась неровная пустошь, поросшая высокой жухлой травой, среди которой местами спутался тонкими ветками мелкий кустарник. На юго-восток уходила узкая полоса грунтовой дороги, ведущая в Анненбаум. На юго-западе за пустошью примерно в трех километрах темнела кромка густого леса, еще почти полностью темно-зеленого, с редкими мазками и пятнами ярко-желтого и оранжево-красного, будто осень, как примеряющийся к картине художник, сделала несколько пробных взмахов кистью и потом пару раз стряхнула ее на холст.

Издалека снизу послышались голоса. На утоптанной песчаной дорожке, огибающей Усадьбу, появились совершавшие утреннюю пробежку воспитанники и фирсы. Впереди неспеша трусил Граф, даже сейчас затянутый в серый китель. За ним следовали остальные – мальчишки в разноцветных спортивных костюмах и фирсы в своей мешковатой форменной одежде. Замыкал вытянувшуюся шеренгу щуплый Василий Иванович, рядом с которым семенил, кряхтя и подпрыгивая, кривоногий седой Петька. Василий Иванович что-то сердито кричал, а потом дал Петьке поджопник.

– Ладно, пойдем, – поежилась Вера. – Что-то уже прохладно становится.

Она подняла воротник черного кашемирового пальто. Мы поднялись по одной из боковых лестниц; у перил Верхней террасы я обернулся: внизу на дорожке Петька посадил Василия Ивановича себе на спину и, подпрыгивая, с гиканьем помчался вперед, обгоняя других.

Если на Нижней террасе можно было бы запросто поставить панельную пятиэтажку, то на Верхней, куда вели две лестницы, вполне разместился бы приличный загородный коттедж, а в распахнутые створы тяжелых дубовых дверей смог бы въехать небольшой грузовик. Впрочем, такие масштабы были под стать только титанам прошедших времен; для людей века нынешнего в правом створе имелась дверь вполне обыкновенных пропорций. За дверью находился холл первого этажа: пустынный, гулкий, погруженный в полумрак, в котором темные жерла каминов казались устьями гигантских пещер. Вдоль стен тянулись потемневшие деревянные панели со скрипучими створками, за которыми располагались гардеробные. Под сводчатым потолком в полумраке виднелись протянутая вниз исполинская растопыренная пятерня и бешено выпученный огромный глаз – фрагменты частично восстановленной фрески, изображавшей, должно быть, разгневанное божество. Двойные застекленные двери открывались в Большую гостиную, через которую меня провели, когда я впервые перешагнул порог Усадьбы. На днях я рассмотрел там роспись на потолке: словно бы увлекаемые мощным вихрем или захваченные водоворотом, в темный провал, из которого свисала гигантская люстра, устремлялись люди, животные, рыбы и фантастические существа, выписанные с изумительным мастерством и детальностью: вместе стеснились слоны, синий кит, кашалоты, солдаты, крестьяне, львы, осьминоги, священники, короли, единороги, зебры, юные девы в белых одеждах с букетами лилий, кальмары, конные рыцари в доспехах, морские змеи, волки, люди с песьими головами, химеры, русалки, тигры и даже огнедышащий дракон – все это походило на средневековый танец смерти, только в исполнении живых, которым еще предстояло или же умереть, или переродиться, а может быть, и вовсе бесследно исчезнуть в черной дыре, куда их влекла незримая сила.

– Некоторые исследователи полагают, что это работа самого Карло Скотти, – сообщила мне Вера. – Но