Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее

— Между нами тремя. Иозеф упрекает меня, что я не сумела воспитать сына, потакаю ему и теперь. Гансу он запретил посещать художественную студию, а его мечту стать художником просто высмеял. Когда тот стал возражать ему, отец собственноручно сжег все его рисунки, а служанке приказал выбросить краски на помойку. Ты не можешь даже представить, как реагировал на это Ганс. Сейчас дома ад… — Губы и подбородок Берты задрожали, она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

— Успокойся, сядь! Выкури сигарету, а я тем временем угощу тебя чаем. Прекрасный напиток, крепкий, ароматный, тонизирующий. Я испробовал его действие на себе — ночью, когда приходится работать.

— Помочь тебе?

— Нет, у меня все наготове. Фрау Марта, моя хозяйка, признает только кофе, и я вынужден сам заваривать себе чай. Увидишь, каким я стал умелым.

Лютц поставил кастрюльку с водой на электроплитку, высыпал в чайничек для заварки почти полпачки чаю, бросил кусочек сахара. Берта понимала, Карл занимается чаем для того, чтобы дать ей возможность успокоиться, и благодарными глазами следила за его движениями.

Карл… какие они разные с Иозефом. Один самоуверен до карикатурности, прямолинеен во всех своих вкусах и поступках. Для всего у него есть своя этикетка и своя полочка. Второй — весь соткан из противоречий. Несомненная ласковость и в то же время что-то свое, очень глубоко запрятанное. Нерешительность, по временам граничащая с безволием, и вдруг собранность в критический момент. Да, в Карле есть стержень, который не сломить. Наверно, в основу его характера заложена глубочайшая порядочность…

— Карл, ты уехал в восточную зону, чтобы убежать от меня? — неожиданно для самой себя спросила Берта. Ей так хотелось услышать утвердительный ответ. Это означало бы, что их отношения еще кое-что значат для него: если человек удирает от искушения, тем самым он подтверждает, что искушение существует.

Лютц опустил чайничек на стол.

— Нет, Берта! Я не мог больше смотреть, как калечат детей, желая воспитать новое поколение убийц и негодяев, не мог больше танцевать под их дудочку.

— И решил танцевать под дудку Москвы? — резко спросила она.

— Я не политик, а учитель, к тому же преподаю историю. Здесь я могу свободно высказывать свои мысли и учить тому, что считаю правильным.

— По указке русских?

— По указке совести.

«Вот оно то, что несгибаемо в нем. Еще так недавно между ними существовала душевная близость. Я сама ее разрушила. Иозеф отравил меня болтовней о реванше. Попробовали раз, хватит! Я не отдам им Ганса… Только об этом, только об этом я должна думать… И о том, как вернуть любовь Карла».

— Тебе не кажется странным, что двое когда-то близких людей, после долгой разлуки, разговаривают не о своем наболевшем, а о вещах посторонних, решать которые в конце концов не им? Знаю, знаю, я сама начала, не ставь мне это в вину. Просто очень хочется, чтобы мы жили в одной зоне и могли часто видеться. Я изнемогаю от одиночества, Карл! Только теперь я поняла, кто ты для меня.

В глубине души Лютц знал: разговор обернется именно так. Он внутренне подготовился к отпору, но сопротивляться можно было чему угодно, только не боли, которая звучала в словах Берты, ее отчаянию, измученному взгляду.

— Берта, Каров же не за горами! Нас разделяют лишь несколько остановок городской железной дороги. Оба мы живем в Берлине, ты — в центре, я — на дальней его окраине.

— Но мы не можем встречаться ни тут, ни у меня дома. Если бы ты вернулся назад, в американский сектор…

— Это исключено. К тому же…

Не решаясь прямо сказать, что они могут встречаться только как друзья, Лютц с преувеличенным вниманием занялся чаем, пододвинул Берте сахар, чашку.

— К тому же!.. Имей мужество говорить, Карл!

— Зачем повторять то, о чем мы уже договорились перед разлукой, — как можно мягче напомнил Лютц. — Обстоятельства ведь не изменились.

Обжигая губы, Берта несколькими жадными глотками выпила чай. Во рту остался терпкий, горьковатый привкус, как и в душе после ответа Лютца.

— Обстоятельства не изменились, — сказала она после паузы, — изменилась я.

— Настолько, чтобы оставить мужа? Пренебречь благополучием, к которому ты привыкла? Заново строить свою жизнь? — ребром поставленные вопросы словно повисли в воздухе.

Уже это одно было ответом, тем ответом, которого и ожидал Лютц.

Берта взглянула на часы и поднялась.

— Я могла бы слукавить и ответить: «Да». Но я не хочу обманывать ни тебя, ни себя. Мне нужно время, чтобы взвесить свои силы. Ведь речь идет не только о моей судьбе, но и о судьбе детей, прежде всего — Ганса… Ты проводишь меня? Мы поговорим о нем по дороге.

— Конечно, я не отпущу тебя одну так поздно. Отвернись, пожалуйста, я переоденусь.

Берта присела у письменного столика, внимательным взглядом аккуратной хозяйки окинула беспорядок, царящий на нем. Руки сами потянулись к кипам небрежно брошенных газет и журналов. Ее движения были совершенно автоматическими, взгляд задумчиво блуждал по стенам. И только нащупав пальцами твердый кусочек картона, она опустила глаза, чтобы решить, куда его положить — вместе с заметками или отдельно. Равнодушная рука перевернула открытку, и вдруг сердце Берты бешено заколотилось: «Ты сам подписал себе смертный приговор…»

— Карл, что это такое? — удивленно вскрикнула она, дочитав до конца.

Лютц подошел к ней, на ходу завязывая галстук.

— А-а, это… — недовольно поморщился он. — Глупая шутка какого-то идиота, которому я поставил плохую отметку.

— А ты в этом уверен? — спросила Берта, не отрывая взгляда от написанного. — О каких предупреждениях идет речь?

— О двух таких же бессмысленных анонимках.

— Может, надо все же найти их автора?

— Слишком много чести для него. И прошу тебя, пожалуйста, не думай больше об этой писанине! Анонимки для того и существуют, чтоб портить людям настроение.

Беззаботный тон Лютца успокоил Берту. Но как только они вышли на улицу, тревога снова охватила ее. Сквозь туман проступали лишь контуры ближайших домов, и хотя в большинстве из них уже зажгли свет, он не достигал тротуара, а расплывался вверху мутными пятнами, от которых мрак на земле казался еще гуще, неприступнее. Услышав сзади или спереди шаги кого-либо из прохожих, Берта невольно съеживалась и крепче прижималась к плечу своего спутника, то ли стараясь защитить его, то ли ища защиты у него.

— Я замерзла, — пожаловалась она, стараясь скрыть страх. — Мне кажется, что мы не идем, а плывем в подводном таинственном царстве. И никогда не достигнем берега.

— А он совсем недалеко. Вон у того фонаря поворот, а через полквартала — бар, возле него всегда можно найти машину.

Берта с облегчением вздохнула и ускорила шаг. Только бы поскорее вырваться из этой темноты! Это она рождает такое беспокойство на душе. И, конечно, открытка. Перед глазами снова возник ее зловещий текст. По спине побежали мурашки.

— Ты и впрямь вся дрожишь. Тебе надо согреться. Зайдем сначала в бар, чего-нибудь выпьем.

Вспомнив, как давно она ушла из дома, Берта заколебалась. Но после только что пережитого страха так хотелось очутиться среди людей, под надежной защитой залитых светом стен.

— На несколько минут, не больше, я и так опаздываю.

Лютц открыл дверь, пропустил свою спутницу вперед. В лицо пахнуло теплом, запахом пива, мокрых опилок, плотным слоем покрывающих пол.

Огромный зал, стилизованный под старинную пивную, сегодня был почти полон: плохая погода загнала сюда не только завсегдатаев, а и много случайных посетителей, в большинстве молодежь, которая для вечерних свиданий выбирала самые отдаленные уголки. Смирившись с перспективой провести вечер на людях, они теперь стремились выжать из создавшейся ситуации как можно больше удовольствий и, сдвинув столики, расположились одной веселой компанией. За другими столиками играли в карты. Одни партнеры нехотя — только бы провести время, другие были захвачены азартом. За их спинами толпились «болельщики», у каждого из них был свой фаворит игры в скат. С непроницаемым взглядом, как того требовали неписаные правила, они наблюдали за картами и ходами своих любимцев, время от времени пригубливая большие кружки с пенистым напитком. За остальными столиками тоже пили пиво и разговаривали, где степенно, тихо, где громко и возбужденно, в зависимости от количества картонных кружков, лежавших перед каждым — кружочки означали количество выпитых кружек.

Свободные места нашлись у стены, недалеко от входа. Стена была обшита темным деревом, из которого овалами выступали днища изящных бочек с такими же изящными кранами. Вместо табуреток стояли лакированные бочоночки с выемкой для сиденья.

— Очень мило, — заметила Берта, с любопытством озираясь вокруг. Она впервые попала в восточную зону, о которой читала столько ужасного, и ее теперь удивляло, что тут уютно, что публика здесь совершенно пристойная, гораздо более пристойная, чем в барах американской зоны, где орали, а иногда и разбойничали пьяные солдаты оккупационной армии, где хохотали вульгарные женщины, профессия которых не вызывала никакого сомнения.