Юрий Дольд-Михайлик - Гроза на Шпрее

Уже без участия сознания, подчиняясь лишь инстинкту самосохранения, безошибочному в минуту наибольшей опасности, рука повернула ручку и тело мгновенно рванулось в спасительный влажный мрак, вобравший в себя ароматы земли, прелых листьев, жизни.

Все произошло так неожиданно, что неизвестный, сидевший рядом с Лютцем, не успел опомниться, пуля из бесшумного пистолета прошила темноту на несколько секунд позже броска.

— Назад! Назад! — завопил тот, кто стерег Лютца.

— Осел! — зло бросил второй незнакомец и повел машину задним ходом. Проехав метров триста, он выключил мотор. Оба «представителя государственной безопасности» выскочили из машины. Лучи карманных фонариков побежали в разные стороны, выхватывая из темноты то кусты, то стволы деревьев, то неширокую просеку, пересекавшую лес.

— Он где-то тут, может, впереди… Вот подлец, прикинулся таким тихим и смирным, черт побери его… — и грязная брань завершила фразу.

— Не сбежит! Иди по правому краю, а я пойду по левому.

Оба двинулись вперед, вдоль просеки, время от времени останавливаясь и настороженно прислушиваясь. Но в лесу было тихо, жутко тихо. Туман поглощал свет фонариков.

— Наверно, он подался в глубь леса, здесь на просеке искать не стоит. Черти раздери тебя, раззяву! — злился тот, кто вел машину. — Да, надо идти в глубь леса, или назад, должно быть, мы неверно рассчитали…

Пререкаясь, попрекая друг друга, они, впрочем, не решались искать в одиночку, и продолжали вместе углубляться в лес.

А Лютц тем временем лежал у самой просеки. Выбросившись из машины, он упал очень неудобно — ударился левым виском о пенек. Боли не почувствовал, только загудело в голове, промелькнули перед глазами светлые круги, потом стало совсем темно.

Очевидно, он ненадолго потерял сознание, потому что, придя в себя, услышал голоса своих преследователей, которые отдалялись от просеки. В голове все еще был туман, к горлу подкатывалась тошнота. Лютцу пришлось мобилизовать всю силу воли, чтобы крепко ухватиться за край мысли, которая молнией мелькнула в голове и угасла. «Так, так… они пошли в лес, оставили машину… они пошли… машина… боже, я ничего не помню… Только что придумал, а теперь не вспомню… Машина… ага, они оставили машину! Если я доползу до нее, пока они не вернулись…»

По-пластунски передвигаясь на локтях, Лютц прополз несколько шагов и потом лбом прижался к земле, минуту передохнул, снова пополз. Вперед, назад? Он утратил чувство ориентировки. По щеке побежала теплая струйка, Карл понял, что это кровь. Нетерпеливо отер щеку о плечо, но она снова стала мокрой. Все равно! Только бы добраться до машины… она где-то близко… обостренным нюхом, осязанием он улавливал запах масла, бензина и, как зверь по следу, полз на этот запах…

Наверно, он несколько раз терял сознание, но руки и ноги продолжали механически двигаться, потому что он снова пришел в себя уже возле машины. Цепляясь руками за скользкий кузов, Карл встал на колени, потом, пошатываясь, поднялся на ноги.

И именно в этот миг луч фонарика ослепил его.

— Ты хотел стать жертвой, а не палачом? — спросил из темноты насмешливый голос. — Что же, могу доставить тебе такую радость. Получай!

Лютц знал — теперь ему не убежать. Он стоял неподвижно, ожидая выстрела, удара ножом, не все ли равно. Надо только успеть сказать те несколько слов, которые звенят на губах. Он успел сказать их:

— И все же я не поменяюсь местами с тобой… викинг!

Потом тело его обмякло и повалилось.

Учитель истории Карл Лютц так и не успел изложить на бумаге свои соображения о корнях фашизма.

Сверток в жестянке

Эрнст Ленау мерил и мерил шагами тротуар у станции городской железной дороги, то и дело поглядывая на часы. Рут опаздывала.

Сегодня выдался на диво хороший вечер. Без тумана и слякоти, без ветра, так надоевшего в последние дни. В такую погоду приятно пройтись, но одно дело — блуждать по улицам города, отдаваясь течению мыслей, и совсем другое — топтаться в границах одного квартала, не имея сил сосредоточиться, потому что все время приходится поглядывать на часы, внимательно всматриваться в каждую девушку, которая издали хоть чем-то напоминает Рут.

У Эрнста не слишком большой опыт общения с особами женского пола. Несколько кратковременных увлечений неизменно заканчивались разочарованием. Его раздражала та легкость, с которой одни из них, не таясь, готовы были предаться любовным утехам, и льстивое ханжество других, за которое приходилось расплачиваться слишком дорогой ценой, — ценой отказа от собственной свободы. Рут казалась ему совсем иной. Ему нравились ее независимость, критический склад ума, любознательность. С нею можно просто дружить, не думая о том, как сложатся их дальнейшие взаимоотношения — ограничатся дружбой или перерастут в более глубокое чувство.

Сегодня, получив зарплату, он хотел пригласить Рут в ресторан. Хотелось посидеть в уютном уголке, угостить ее чем-нибудь особенно вкусным, немного потанцевать.

Опоздание Рут вначале обеспокоило его, потом стало раздражать. Часы с неумолимой точностью показывали, что после девяти — час, который она сама назначила — прошло уже тридцать пять минут. Может быть, она хочет испытать его терпение? Меру своего влияния? Если это так, то нечего ждать. Он терпеть не может этих женских хитростей, и она не должна была к ним прибегать. Остается одно — повернуться и уйти. Он нарочно разжигает в себе чувство обиды, чтобы преодолеть желание остаться, потому что чувствует, какая засасывающая сила таится в чересчур долгом ожидании, — оно вбирает в себя минуту за минутой, с жадностью поглощает их так, что человек теряет представление о времени. То, что вначале кажется нестерпимо долгим, постепенно оказывается за границей измерения. Эрнста самого удивляет парадоксальность этого вывода. В конце концов, эти тридцать пять минут тянулись для него не так уж долго. Если бы не стрелки часов…

Чья-то рука тихонько проскользнула под его локоть. Рут! Она стоит рядом, задыхаясь, с пылающими от быстрой ходьбы щеками.

— Боже, как я рада, что ты не ушел! Я так спешила… Мне было так обидно, что именно сегодня мы не увидимся.

— Так бы и было, не встреть я старого приятеля, — мрачно бросает Эрнст. У него отлегло от сердца, но он не собирался это демонстрировать, пусть знает впредь.

Рут понимает, приятель — это чистейшая выдумка, способ защитить свое мужское достоинство. Насмешливое замечание готово сорваться с ее губ, но она понимает, что говорить ничего не надо. Да ей сейчас и не до этого.

— Если бы ты знал, по какой причине я задержалась: у нас была полиция.

Эрнст останавливается, совершенно пораженный.

— Где у вас? У тебя дома? — с тревогой спрашивает он. Ему известно, какую роль на заводе играет Герман Шварц, старший брат Рут, в назревающем конфликте с администрацией, и сердце Эрнста начинает колотиться, как после удара током.

— Да нет же, в аптеке, — раздраженно бросает Рут и скороговоркой продолжает: — Понимаешь, куда-то исчезла Клара! — девушка выдерживает паузу, желая ошеломить его этим сообщением, но Эрнст только равнодушно пожимает плечами.

— Ну и что? Почему это вдруг заинтересовало полицию? Она что-то нащупала у вас в аптеке? Какую-нибудь жизнепродлевающую микстуру или чудодейственный бальзам?

— Не шути, Эрнст! Как ты можешь?

— Не плакать же мне о твоей Кларе! Кстати, ты и сама, кажется, не очень-то любишь ее.

— Не настолько, чтобы желать ей зла.

— Откуда ты взяла, что с ней что-то случилось? Мало ли какие обстоятельства могли задержать ее. Пусть себе слоняется где угодно и с кем угодно. Почему это волнует тебя?

— Погоди… Разве герр Себастьян тебе ничего не рассказал?

— Вчера я поздно вернулся домой, и мы не виделись. Сегодня он ушел раньше обычного…

— Тогда ты не знаешь самого главного: позавчера вечером поддельным ключом Клара старалась отпереть дверь комнаты фрау Кениг.

— Чепуха! Ей стоило просто постучать, назваться, и фрау Кениг, несомненно, впустила бы ее. Зачем же подделывать ключи? Ну, подумай сама, насколько это нелогично. Давай забудем о Кларе и подумаем, где нам поужинать. Я нынче при деньгах, уважаемая фрейлейн, и приглашаю вас в ресторан. Какой выберем?

— Никакой, пока ты меня не выслушаешь.

— Надеюсь, рассказ будет не очень длинным? Учти, я не обедал.

Рут вдруг почувствовала, что она тоже очень голодна, что ноги у нее подкашиваются от усталости.

— Я тоже, — жалобно вырвалось у нее. — Никому из нас даже и в голову не пришло хоть немного перекусить, так мы разволновались.

— Кто мы?

— Я, фрау Мария и герр Себастьян. Его особенно поразила моя находка.

То, что отец разделял тревогу женщин, заставило Эрнста насторожиться. Не стал бы старик, с его выдержкой, волноваться без уважительной причины.